Онлайн книга «Автопортрет неизвестного»
|
– Спасибо, – сказала Юля. – Да, кстати. А Генрих Робертович Флик – это имеется в виду Роберт Рафаилович Фальк? – Тебе лучше знать. – Почему же мне? Этот кусочек про ведро, которое не хуже, чем у Челобанова, это же ты написал? – Нет, – сказал Игнат. – Это Риттер сам написал. Да, наверное, он имел в виду Фалька. Фальк был профессором, как раз в те годы. – Прокол! – сказала Юля. – Фальк уехал в Европу после того, как преподавал во ВХУТЕИНе. То есть мастером Алабина он мог быть. А вот рассказать ему про Ватсона – вряд ли. – Мы же не исторический роман пишем! – разозлился Игнат. – Это раз. Хорошо, не Флик-Фальк, а кто-то еще. Мало ли кто? Это два. – Помиримся на Гиткине, – кивнула Юля. 12. Назавтра. Воскресенье. Десять утра. Вася стучится в дверь родительской спальни. Алабин и Аня уже проснулись. Лежат рядом, глядят в потолок. Аня говорит: – Вась, чего тебе? – Можно? Можно? – Заходи. У Васи в руках газета «Правда». – Слушай. – Вася читает вслух. – «Художники, любимые народом». Вот они. Алабин, Бродский, Герасимов, Ефанов, Иогансон, Пименов, Чуйков. Челобанова, кстати, нет, ого! Ты на первом месте. – Не обращай внимания, это по алфавиту, – сказал Алабин. – Кто написал? – Все равно первый! Автор какой-то Нюренберг. А. М. Андрей Михайлович? Или все-таки Абрам Моисеевич? Опять еврей небось? – Как же, как же, – сказал Алабин. – Антисемитизм, мой дорогой сыночек, – это уголовное преступление. Активные антисемиты, как сказал товарищ Сталин, караются по законам СССР смертной казнью. Так что не надо. Нюренберг Амшей – да, представь себе, вот такое еврейское имя! – Амшей Маркович. Он у нас преподавал во ВХУТЕИНе историю искусств. Тоже художник. Неплохой, кстати. Но очень, очень камерный. – Одиночно-камерный? – как будто бы не расслышав, переспросил Вася. – Цыц! Остряк-самоучка! – рассердилась Аня. – Типун тебе на язык! – Прошу прощения, – сказал Вася. – Короче, решено. Я женюсь. – Ты – что? – Женюсь на Таньке Капустиной. Это элементарно, мой дорогой Ватсон! Близкий родственник знаменитого, любимого народом художника Петра Алабина не может быть фашистом. А тем более неразоружившимся. – Ты полагаешь? – Алабин сначала даже растерялся. – Уверен. На все сто! – Да пойми ты, добрая душа, – сказал Алабин, поправляя подушку под головой и стараясь быть благодушным, – она же, как бы тебе сказать… Кажется, романс был такой: «Не красота ее сгубила». Он пропел это неумелым басом, а потом зевнул на всякий случай, прикрыл рот ладонью и сказал: – Простите. Ох, не красота. И в очках. – Ну что ты, Петя, – сказала Аня. – Танечка приятная девушка вообще-то. Такая серьезная. Студентка. – Вот именно, – сказал Алабин. – Двадцать лет. – Девятнадцать с половиной, – сказал Вася. – Дорогие папа и мама! Я ее люблю. Уже полгода, как люблю. – А тебе семнадцати нет! – Алабин начал терять терпение. – У меня паспорт есть! – У нас в стране брачный возраст – восемнадцать. – А в некоторых республиках – шестнадцать! – уперся Вася. – Для девушек! И мы не в Туркмении живем! – А в порядке исключения можно и в Москве! Если родители согласны! – Нельзя! – закричал Алабин и сел в кровати. – Не согласны родители! Ты ее что, мне на шею посадишь? Жену кормить надо, обеспечивать! Я на твоей маме женился, когда мне тридцать один год был. У меня уже была работа-зарплата! Где твой аттестат зрелости, глава семьи? – Все равно! – И Вася убежал, стукнув дверью. – Просто нет слов. – Алабин откинулся на подушку. – Какой он все-таки добрый мальчик, – сказала Аня. – Отвяжитесь вы все от меня! – Алабин вскочил с кровати, забегал по комнате в трусах и ночной футболке. Аня отвернулась к стенке. Завтракали в полной тишине и молчании. Обедали тоже. Вася сидел с мрачным видом. Потом ушел к себе. – Значит так, – сказал Алабин Ане. – Возьми деньги, в ящике стола. Бери такси, езжай в Столешников, выбери там торт получше, знаешь, бывают такие, с шоколадными корзинами, здоровыми. – Он показал руками. – Далее – шампанского бутылку, полусухого, запомнишь? Он любит полусухое. – Кто? – спросила Аня. – Такси не отпускай, – продолжал Алабин. – Далее едешь на рынок, берешь розы самые красные, тридцать пять штук. – Сколько? – Тридцать пять! – Алабин потер руки. – Сегодня у Евлампича юбилей, едем к нему на дачу. Приглашал с женой и сыном. Далее. – Он подошел к стене, где были составлены этюды на подрамниках. Выбрал один. – Теперь бери сей шедевр, запакуй поаккуратнее. Держи. Да. Такси не отпускай. Прямо на том же такси и поедем. Так что лучше сразу оденься. – Ой, – сказала Аня. – А в парикмахерскую не успею? – Не успеешь, да и не надо. Причешись гладенько, на прямой пробор, и будешь красивее всех. Ты лучше всех. Прости меня. Я тоже не железный. Вася вбежал с криком: «Все равно, все равно!» И убежал. Алабин позвал его. – Потом поговорим! – сказал он. – Потом. А теперь слушай мою команду. Вася настороженно на него взглянул. – Берись за уши, вот как я. Есть? Ухватился? Крепче держи. А теперь раскачивай голову, вот так, быстрее, быстрее, а теперь резко – раз! И выплесни из головы, как из ушата, всю шебурду, что накопилась. Ну – и-и-и раз! Готово? Вася все еще держался за уши. – Не знаю, – сказал он. – Всё. Вольно, отставить. Иди, умывайся, одевайся, пиджак наденешь бежевый в клетку. В гости едем. Галстук я тебе сам повяжу, а то у тебя такие морские узлы выходят, а там девушки будут. – Он подошел к Васе и ласково коснулся пальцем его щеки. – Побрейся, жених… А к Танечке Капустиной зайди через недельку. Так, по-дружески, попросту. И скажи, что я, то есть мы все, вся наша семья, остаемся их друзьями… Обязательно зайди. Ну, слушай мою команду! Мыться-бриться – шагом марш! Вася молодцевато сделал налево-кругом, а потом, понурясь и сутулясь, медленно вышел из комнаты. Аня заворачивала картину. – Тошно-то как, Петенька. Прямо в груди болит, как тошно. Шампанское… Алабин ее обнял: – А мне, думаешь, не тошно? – шептал он. – Я, думаешь, буду шампанское пить и веселиться? Да я же все это для него. – Он показал на дверь, куда ушел Вася. – Ради него! Спасать надо парня. Выручать. Видишь, что с ним творится? Что он говорит, что он думает, что затевает? Ты понимаешь, чем это кончиться может? Спасать его надо, спасать! |