Книга Первая красотка в городе, страница 24 – Чарльз Буковски

я немного разбухался пивом.

— слушай, мне это последнее нравится: «предмет, который надо изуверить, не обязательно должен быть длиною в ярд».

— мне кажется, так даже лучше, хотя написано не так.

— ладно, как там Кака? это говно на детском языке, и женщины сексуальнее я ни разу не видел.

— я знаю, все началось с Кафки, ей раньше нравился Кафка, и я ее так называл, потом она сама имя поменяла. — он встает и подходит к фотографии. — поди сюда, Буковски. — я мечу пивную банку в мусорный бак и подхожу, — это что? — спрашивает Санчес.

я смотрю на фотографию, очень хорошая фотография.

— ну, похоже на хуй.

— что за хуй?

— твердый, большой.

— это мой.

— и что?

— не замечаешь?

— чего?

— спермы.

— да, вижу, не хотел говорить…

— а почему? что с тобой вообще такое?

— не понимаю.

— я в том смысле, ты видишь сперму или нет?

— ты о чем?

— о том, что я ДРОЧУ, неужели не понимаешь, как это трудно?

— это не трудно, Санчес, я это постоянно делаю…

— ох, ну ты бычара! я в том смысле, что присобачил к камере шнурок. представляешь себе, какая это засада — оставаться неподвижно в фокусе, эякулировать и спускать затвор камеры одновременно?

— мне для этого камера не нужна.

— а кому нужна? ты, как обычно, не рубишь фишку. кто ты, бля, такой, весь из себя переведенный на немецкий, испанский, французский и так далее, — этого мне не понять! смотри, соображаешь, у меня ТРИ ДНЯ ушло, чтобы сделать такую ПРОСТУЮ фотографию? а ты знаешь, сколько раз мне СДРАЧИВАТЬ пришлось?

— 4?

— ДЕСЯТЬ РАЗ!

— ох господи! а как же Кака?

— ей фотка понравилась.

— я в смысле…

— боже милостивый, мальчонка, я лишен языка, чтоб ответить на твою простоту.

он уходит к себе в угол и снова плюхается в кресло посреди проводов, кусачек, переводов и гигантской записной книжки ГОРЬКИЙ ПРЫЖОК, у которой к черной обложке приклеен нос Адольфа в обрамлении берлинского бункера на заднем плане.

— я сейчас кое над чем работаю, — сообщаю я ему. — пишу такой рассказ: прихожу это я брать интервью у великого композитора. он пьян. я напиваюсь тоже, а еще там есть горничная. мы ударяем по вину. он наклоняется ко мне и говорит: «Кроткие Унаследуют Землю» ^[35]…

— во как?

— а потом добавляет: «в переводе это означает, что дураки окажутся нахрапистее».

— паршиво, — говорит он. — но для тебя сойдет.

— только я не знаю, что мне дальше делать. у меня эта горничная ходит в такой коротенькой штучке, и я не знаю, как мне с нею поступить, композитор напивается, я напиваюсь, а она ходит, задницей светит, вся такая жаркая, как геенна огненная, и я не знаю, что мне делать. подумал, может, спасти сюжет тем, что я хлещу горничную пряжкой ремня, а затем отсасываю у композитора. но я никогда ни у кого в рот не брал, никогда не хотелось, я квад ратный, поэтому я бросил рассказ на середине и не закончил до сих пор.

— каждый мужик — гомик, хуесос; каждая баба — кобла, чего ты переживаешь?

— а того, что, если мне плохо, я никуда не гожусь, а я не люблю никуда не годиться.

мы сидим еще сколько-то, а потом сверху спускается она, эти тускло-желтые волосенки.

первая женщина, которую я, наверно, мог бы съесть.

но она проходит мимо Санчеса, и тот лишь кончиком языка облизывает губы, и мимо меня проходит, точно отдельные шарикоподшипники волшебства изнутри колышут ее плоть, пускай небеса расцелуют мне яйца, если это не так, и она волной проскальзывает мимо в сиянии славы, словно лавина, расплавленная солнцем…

— привет, Хэнк, — говорит она.

— Кака, — смеюсь я.

она заходит к себе за стол и давай рисовать свои кусочки живописи, а он сидит, Санчес этот, бородища чернее власти черных, но спокойный, спокойный, никаких предъяв. я пьянею, говорю гадости, все, что угодно, говорю. потом утомляю. мычу, бормочу.

— ох, п-пардон… не х-хотел бы п-портить вам вечер… п-ростите, зас-ранцы… ага… я убийствен, но никого не убью. во мне есть класс. я Буковски! меня перевели на СЕМЬ ЯЗЫКОВ! Я — ГЕРОЙ! БУКОВСКИ!

падаю мордой вниз, пытаясь снова разглядеть фотку с суходрочкой, цепляюсь за что-то. за собственный ботинок. у меня дурная привычка, черт бы ее брал, снимать ботинки.

— Хэнк, — говорит она, — осторожнее.

— Буковски? — спрашивает он. — ты как? — поднимает меня. — старик, мне кажется, тебе сегодня лучше остаться у нас.

— НЕТ, ЧЕРТ ПОБЕРИ, Я ИДУ НА БАЛ ДРОВОСЕКОВ!

дальше помню только, что он взвалил меня на плечо, Санчес то есть, и поволок в свою берлогу наверху, понимаете, туда, где они с его женщиной своими делами занимаются, а потом я уже лежу на кровати, он ушел, дверь закрыта, а снизу какая-то музыка, и смех, обоих, но добрый такой смех, без всякой злобы, и прямо не знаю, что мне делать, лучшего же не ждешь, ни от удачи, ни от людей, все тебя в конечном итоге подводят, вот так, а потом дверь отворилась, свет чпокнул, передо мной стоял Санчес…

— эй, Бубу, вот бутылочка хорошего французского вина… тяни медленно, так полезнее всего. так и заснешь. будь счастлив. не стану говорить, что мы тебя любим, это слишком легко. а если захочешь спуститься, потанцевать и спеть, так это нормально, делай что хочешь. вот вино.