Онлайн книга «Все проплывающие»
|
И сменила тему, заговорив о загадочных огромных следах, обнаруживаемых чуть не каждый день то там, то сям и вызывавших у собак визгливый ужас. Дочь легла ничком на крашеный дощатый пол, спрятав лицо в ладонях. В темноте Лиза не сразу узнала Бутурлина, поджидавшего ее у дома матери. Он взял у нее бумажный пакет, она взяла его под руку. С Банного моста, откуда уже рукой было подать до гостиницы, навстречу им спустилась старуха с большой жестяной кружкой в руке. Она вдруг остановила парочку и, неотрывно глядя в глаза Бутурлину, перекрестила его. Он с улыбкой поклонился. – Креста не боится, – с облегчением сказала старуха. – Доброй ночи. И пошаркала дальше. – Это баба Уля, – сказала Лиза. – Всю жизнь подслушивала за соседями. Приставит кружку к стене и слушает, что в соседней квартире делается… – Точный акустический расчет. – А когда помер ее последний сын, она стала ходить к нему на могилу и слушать… Приставит кружку к могильной плите и слушает, как он там, на том свете, живет… Они спустились с моста направо и неторопливо зашагали к гостинице по аллее, обсаженной гигантскими гинкго. – А знаешь, Зина в Красной столовой теперь держит на каждом столе салфетки в стаканах и с матом-перематом учит мужиков ими пользоваться. Злится, что ты не приходишь: я б ему показала, кричит, чем у нас утираются. Я же говорила: добром это не кончится. – Тебе холодно? Вся дрожишь. – Щас согреем, – лениво сказал Николай Моторкин, выступая из тени с палкой в руке. За его широкой спиной покуривали еще пять-шесть ассистентов. – Хороший вечерок. – Возьми пакет и иди домой, – сухо приказал Алексей Алексеевич. – Ну же, это тебя не касается. – С тобой мы потом разберемся, – пообещал Моторкин Лизе. Но не успела она пройти и пяти шагов, как Бутурлин вдруг дико закричал: – Стой! Не ходи туда! И попятился. Моторкин с усмешкой оглянулся и замер с отвисшей челюстью. Ассистенты, оттолкнув его, молча и очень быстро бросились бежать к мосту. Лиза отступила влево, к кустам. – Н-не бойся, – прошептал Бутурлин, осторожно продвигаясь к ней. – Оно сейчас уйдет… только не делай резких движений… Когда Лиза пришла в себя (в гостиницу он отнес ее на руках), Алексей Алексеевич сидел на корточках в углу, внимательно разглядывая осколки китайской вазы. – Что это было, Алеша? Он сел рядом с нею на край кровати. – Не черт, не дьявол – не бойся. Африканцы называют их кгвара, кхака, инкаке, абу-кхирфа, бвана-мганга и так далее. Большая ящерица. Панголин. – Слишком большая, – прошептала Лиза. – Она из моря приплыла, что ли? Из самой Африки? – Они не плавают, живут в норах под землей и питаются муравьями. И потом, этот метров на десять больше самого крупного инкаки. И клыки… – Он потряс головой. – И почему у него только одна нога? – Пока плыл до нас, акула другую откусила, – слабым голосом предположила Лиза. – Путь-то дальний. – Помолчала. – Ты знаешь, что у тебя в чемодане? Я случайно заглянула… когда прибиралась… Он кивнул. Лицо его стало грустным. – Догадываюсь. Значит, судьба. То же самое и дома у меня… – Полным-полно. Белое, все шевелится… – Лиза передернулась. – Tinea tapetiella, – со вздохом сказал он. – Моль ковровая, большая охотница до шерсти… – Они там даже тетрадки твои сожрали. – Лиза, поехали со мной, а? Ко мне. Перебьем всю моль к черту и будем жить сами по себе. Ну не одному же мне завтра уезжать! Я ведь два билета взял, Лиза. – Сдашь один. Как я мать брошу? – Да я ее уговорю! – с тоской в голосе сказал он. – Если только ты… – Не надо, Алешенька, а то я реветь буду. Иди ко мне. Среди ночи она его растолкала. – Ты плачешь или смеешься? – тревожно спросила она. – Алеша, что с тобой? Он сел на кровати, закурил. – Наверное, детство приснилось. В детстве я мечтал стать евреем. В игры мы играли жестокие, и однажды я нечаянно запустил камнем в голову девочке Ларисе. Испугался, убежал домой. А отец как-то странно усмехнулся и говорит: «Ничего, пусть евреи помнят свое место». Я еще больше испугался. – Помолчал. – Месяца два копил деньги, наконец купил большущий кулек дорогих конфет и отнес ей. Она сперва даже не поняла, в чем дело, а мне было очень трудно объяснить ей… Мы были ровесники. Она пригласила меня в комнату и сыграла мне какую-то чайковскую муру. Да и плохо она владела пианино. А я ей – Шуберта! Чистого, как спирт! Она аж рот разинула. Ах, какая сладкая была девочка! Как масло! – Ты масло любишь? – Терпеть не могу. Так ее батюшка выражался: сладкая, как масло. Полненькая, горячая, сладкая, губы клейкие от конфет… Она сказала тогда, что мне присуще милосердие… Присуще! Рахмонес – по-еврейски милосердие. На идиш. – Вздохнул, легко рассмеялся: – Не получилось из меня еврея, увы. – А мне в детстве летать мечталось, – сказала Лиза, глотая слезы. – Во сне летала, с крыш прыгала, чуть ноги не переломала… – Летать – это просто. – Он вдруг стал натягивать ботинок. – Одевайся. Ну пожалуйста! – Топнул ногой. – Пакет! – Быстро развернул бумажку, встряхнул женские брюки. – Пожалуйста, ну! Дрожа от холода, они вылезли через чердачное окно на обледенелую черепичную крышу. Алексей Алексеевич взял Лизу за руку – «Можешь зажмуриться», – и каким-то чудом они спустились к самому краю. – Выпрямись и открой глаза, – жестко приказал он. – Не бойся. Ничего не бойся. И не думай об ангелах и демонах: полет – дело Божье. Ну! Не выпуская ее руки из своей, он шагнул вперед – и они повисли над землей. – Туда, – шепнула Лиза. – Не отпускай мою руку. И они полетели над спящим городком, разрезанным на несколько частей двумя пламенеющими под луной реками, над мерзлыми липами и бесснежным булыжником мостовых, над одиноко бредущей со своей кружкой бабой Улей, над псом-волчатником во дворе Красной столовой, застывшим в луже собственной крови, над всем-всем-всем, что так дорого сердцу и отвратительно уму… Московский скорый отходил в восемь вечера. Бутурлин в пуховом пальто и беретке вышел с чемоданом в коридор, где его ждала Лиза. На ней были брюки. – Ты и их с собой берешь? – кивнула на чемодан. – По пути буду выпускать по одной. Напишу на крылышке тебе письмо – выпущу. До самого дома хватит. А брючки на твоей попе сидят – так бы и укусил! На крыльце он неловко обхватил ее пуховой рукой за шею и поцеловал в десна до крови. |