Онлайн книга «Оглашенные. Четвертое измерение»
Он наконец перешел по дощечке. «Уж не с гением ли я опять имею дело?» – криво подумал я: больно выстраданно прозвучали его слова. Но он был и впрямь гений… Перейдя дощечку, как пропасть, он снова остановился и стал рыться в своей рыбацкой сумке (из-под противогаза… как она у него уцелела?). Сама собой извлеклась оттуда бутылка портвейна «Кавказ» (0,8) и стакан (один). Стакан он протянул мне: – Не откажите? – Я не пью. – И давно? – С некоторых пор. – Ну, это не страшно. – Я портвейна не пью… – настаивал было я. – А вы не пейте. Я ж не вынуждаю, – ласково сказал он, стакан оказался сам в моей руке, и меня обдало жаром его непонятной власти. – Вы – гений… – прошептал я. – Гений и злодейство – две вещи… Гениев сейчас нет. Они не работают. Нельзя написать лишь шедевр, с которым остаются. Нельзя одну Джоконду… Нельзя написать сразу избранное, не правда ли? – О да! Вы правы. – Перепроизводство – условие гения. Кому нужен тридцатый том Диккенса? Или девяностый Толстого? Что они, в двенадцатом не выразились, что ли? Нам бы не хватило? – Кажется, вы перегибаете? – Перегибаю. Так я ж не в ЖЭКе. Я не правильно, а – правду хочу сказать. Вам достаточно Дон Кихота из всего Сервантеса, Гамлета из всего Шекспира?.. Вот вы, профессионал, сколько прочли книг? – А сколько картин вы не видели? В Лувре, в Прадо, в наших запасниках? В наш век есть книги, передвижные выставки… Нам как бы проще. Хотя картины не картинки, чтобы их смотреть. Их увидеть надо. – Вот книгу и надо прочесть. – А я и спрашиваю: сколько книг вы прочли? – Да я «Дон Кихота»-то не прочитал… – А «Гамлета»? – Его прочитал. Недавно. – Сколько вам было? – Сорок. – Спасибо. А Библию? – Что вы меня допрашиваете?! – Да вы не сердитесь… Я Ван Дейка от Ван Эйка отделил еще позже. Узнал, что такой был, Ван Эйк, представляете? – Старший или младший? – Тут уж я обнаглел. – А вы будто знаете! – насупился он. – Вы тоже только одного знаете, а про второго слышали. Я же вас не спрашиваю, что Ван Эйк написал! Чтобы вы в Благовещеньях не запутались… Я думал, вы человек, что с вами говорить можно. Он не на шутку обиделся. Разочаровался он. – Ладно, – согласился я, – в двадцать семь лет. В двадцать семь лет я впервые Евангелие прочел. И то от одного Матфея. А Ветхий Завет так и не прочел, кроме псалмов и Екклесиаста. Но с тех пор при себе держу. – Раскрываете и закрываете? – Раскрываю и закрываю. – Он мне положительно нравился. – Вы крещеный? Я задумался с ответом. – Тогда по половине? – Ну разве что… – замямлил я. – По половинке. – Так вы ж не пьете? Вы не пейте, я не обижусь… Моцарт – гений? – спросил он, приняв. – Вот уж гений! – Всё-всё – гений? – Всё-всё – гений. – И вы всё слушали? – Ну не все. Но много. Сколько удавалось. – А вы знаете, сколько вещей его вообще исполняется? Я не знал. Уж больно он таинственно спросил. – Десять процентов! – Он не в силах был сдержать ликования. – Да ну! – я был изумлен. – Вот! Перепроизводство – это еще одно свидетельство невоплощенности гения, уже по горизонтали. Чего ему гнать да гнать, если он уже воплотился? – А – кушать? – тут уж я его подловил. – А «не продается вдохновенье»? – М-да, – тут он вздохнул. – Вы знаете, во что обходился Моцарту новый камзол? – Этого не знаю. – В симфонию! Стояла полная ночь. Во всяком случае, здесь, в овраге. Мы дышали друг другу в лицо. Мы осветили их, прикуривая. На лбу его вздулся драгоценно комарик. – Вы позволите? – И я стукнул его по лбу. – Спасибо. И мы полезли к выходу, там еще светлело разбавленными чернилами небо. – Вы бы видели этот камзол! – пыхтел он снизу. – Это же райская птица! «Взгляни на лилию, как она одета!» Не хуже был вынужден одеваться и Моцарт… – А как же… при дворе… – с пониманием отозвался я. Мы вышли к строительной площадке. Там было лысо и неожиданно светло. Внизу осталась совсем уже ночь. Особенно светлела колокольня в лесах, а звонница даже будто светилась отдельным, сквозящим светом. «Изумительно!» – хотел уже воскликнуть я, как бы забыв о новом друге, все-таки – кому-то… – О да! – сказал он мне в затылок. – Наша, русская, готическая, недействующая… Хотите внутрь? Я хотел. Он чувствовал себя здесь уверенно. Он имел к этому всему какое-то отношение. В двери торчал огромный кованый ключ. Но дверь была заперта и изнутри. Он потряс ее и постучал. С карканьем с колокольни снялись вороны. Небо от них еще побелело. – Сейчас откроет, – сказал он, еще раз постучав. С реки, обозначив пустоту сумерек, продудела по-бычьи баржа. Потянуло листвяным дымком, словно от этого прощального мычанья. – Да что же они там…..что ли? Это замечание меня до некоторой степени протрезвило. Я слишком себе это представил. Он загрохотал в дверь изо всей силы. Гигантское, серое, змеевидное существо выткалось из сумерек. Я вздрогнул и чуть не заорал «мама!». – Линда! Линдочка! Чертяка! – ласково потрепал пейзажист этого дьявола. Это была мраморная догиня ослепительного ужаса и красоты. – Заждалась? – Нежность в голосе была необыкновенная. – Пошли! – сказал он решительно и повернул ключ в скважине. Но тут и еще мысль постигла его, и он ключ этот из скважины вынул и протянул мне: – Держите. Я недоуменно держал в руках. Это была вещь. Размером с нашу догиню. – Держите, не бойтесь. Это вам на память. Когда захотите, придете. – А как же они?.. – Найдут способ. Пусть не запираются… Да там и нет никого. Окончательно не поняв, я проследовал за ними с ключом в руке. Дорога шла в гору, и я на ключ опирался. Дьяволица бежала впереди, то растворяясь, то выпадая из густеющих сумерек. – Актриса! – гордо повествовал он сверху вниз. – Я ее сегодня на съемки водил. Здесь, рядом. Снимают оккупацию. Нет, здесь, собственно, немца не было. Это новгородская досъемка. В роли любимицы оберштамм-бамбрамсельфюрера… – Он засмеялся невидимо, провалившись в какую-то лужицу ночи. – Линда, кормилица! – Видно, она подбежала, и он сейчас, поджидая меня, чесал ее за ухом. – Семь пятьдесят съемочный день! – хвалясь, сказал он, оказавшись вдруг прямо передо мной: я в него уперся. – Все равно – барочная… – то ли с грустью, то ли с удовлетворением сказал он, глядя над моим плечом, и я обернулся. |