Книга Путилин и Петербургский Джек-потрошитель, страница 90 – Роман Добрый

Тихо в большой, просторной, роскошно убранной спальне старика-миллионера, примыкающей к его рабочему кабинету. Свет лампад перед многочисленными старинными образами в киоте кротко, мирно заливает комнату.

Обложенный подушками, полусидит-полулежит Иван Федотович на широкой, старинной кровати.

Около него в кресле сидит Антонина Александровна. Сколько уже ночей проводит она без сна, не отходя ни на шаг от больного мужа-старика!

Глаза слипаются, тянет неудержимо ко сну, но она героически борется с этим.

— Тонечка! — раздается в ночной тишине слабый голос Кромова.

— Что, милый? — склоняется она над мужем.

— Устала ты, голубушка… Совсем измучил я тебя… Поди, ляг, отдохни…

С огромной любовью и тихой печалью глядит Иван Федотович на молодую жену.

— Бог с тобой, не волнуйся. Я не устала нисколько. Я днем сплю.

— Плох я, Тонечка… умирать собираюсь. Что же, пора… Довольно пожил и счастья повидал немало. Одна ты сколько мне дала его!.. Из-за тебя только одной и жаль с жизнью расставаться.

— Полно, милый, поживешь еще.

— Нет, чую смерть, Тонечка, чую ее. А ты не кручинься: останешься молодой, богатой вдовой… Ведь я все, все тебе завещал. Пойди-ка, Тонечка, в конторку мою. Знаешь, в кабинете, у стола письменного. Вот ключ… в ней сафьяновый красный портфель лежит… Принеси его.

— Да к чему, милый?..

— Принеси, принеси!

Через несколько минут Антонина Александровна принесла портфель.

— Открой его… бумага там есть.

Она отдала мужу вчетверо сложенную бумагу.

— Вот оно, Тонечка, духовное завещание… Последнее оно, слышь, последнее… Недавно составил я его… Оно хоть и домашнее, а силу такую же имеет… Завтра или послезавтра я велел Васе пригласить кого надо для нового завещания. Упустил я в этом завещании на одно общество сто тысяч отказать, так поправить надо… Читай его!

— К чему, милый, волноваться тебе?

— Читай, читай!

И Антонина Александровна начала читать:

— «Во имя Отца, Сына и Святого Духа… Находясь в здравом уме и твердой памяти… и оставляю я все мое движимое и недвижимое имущество…

Тут следовал подробнейший список богатств, от которых могла голова закружиться!

— …законной, любезной жене моей, Антонине Александровне Кромовой».

Далее перечисление отдельных «отказов»: «Василию Алексеевичу Ловкову-Рогатину, крестнику моему, за его верную, полезную службу двести тысяч рублей; тому-то столько, тому-то столько».

Крупные слезы катились из глаз Кромовой.

«Добрый, добрый! Обо всех позаботился, никого не забыл», — думала она.

— Ну вот, Тонечка, видишь, главная и единственная ты у меня наследница.

Два сообщника. Подмена завещания

Темнее тучи ходил по своей рабочей комнате всесильный диктатор кромовского лесного царства — Василий Алексеевич Ловков-Рогатин.

— Вот оно, надвигается, — шептал он. — Еще день, два — и я из могущественного главного управляющего сделаюсь только Ловковым. «Она» может вышвырнуть меня как последнего из приказчиков. Правда, в этом проклятом последнем завещании мне отказано двести тысяч. Но, боже мой, что такое эти несчастные двести тысяч! После того, что было… После тех надежд, которые я питал.

Он хрустел пальцами и продолжал ходить.

— Проклятая баба, проклятая баба! Перебила мне дорогу, съела то, первое, завещание.

А в этом первом завещании, нотариальном, почти главным наследником являлся он.

Волшебные кромовские миллионы, во всем их упоительном блеске, уже вырисовывались перед ним, он их уже осязал в своих руках.

— Я ведь вместе со стариком старался. Сколько тут вложено моего ума, моей находчивости, моего труда! И вдруг все рушится… Волшебное царство разлетается, как карточный домик. В это царство входит новая повелительница, а я за бортом! Двести тысяч! Что такое двести тысяч!

Хрип бешенства вырвался из его груди.

— Отдать все, все этой женщине? Она возьмет… Конечно, выйдет замуж, и чужие люди будут владеть тем, что я уже считал моей собственностью… Ни за что! Ни за что!

Ловков-Рогатин знал, что первое завещание не уничтожено стариком… Он даже знал, где оно хранится.

— Как быть? Как поступить?

И вдруг его лицо озарилось радостной улыбкой.

— Вот выход! — громко воскликнул он. — Выкрасть последнее завещание, подменив его тем, прежним.

— Да, да… так, так, — шептал Ловков-Рогатин. Но сейчас же его ожгла мысль: «А старый камердинер Кромова, этот Прокл Онуфриевич? Ведь он присутствовал при составлении последнего духовного завещания… В случае чего он первый покажет под присягой, что существовало, действительно, второе, последнее духовное завещание, коим Кромова делалась главной наследницей».

Ловков задумался: «Подкупить его? Дать ему такую сумму, чтобы у старика дыхание от радости сперло… А ну как не согласится? Как выдаст его подговор? А где же тому свидетели? Разговор будет происходить только между нами, двумя. Доказательств нет… Да, да, все равно — другого выхода нет. Каждую минуту может умереть. Нагрянут власти, все опечатают, а тогда прости-прощай, мои миллионы. Игра так игра, ва-банк так ва-банк!»

И он через несколько минут призвал старого слугу.

— Садись, Прокл Онуфриевич… Кое о чем побеседовать с тобой хотел.

Старик весьма благоволил к всесильному крестнику Ивана Федотовича Кромова, во-первых, потому, что знал любовь хозяина к нему, а во-вторых, Василий Алексеевич всегда почитал его, старого слугу, щедро порой одаряя.

— Что прикажете, Василий Алексевич?

— Скажи, Прокл Онуфриевич, знаешь ли ты, сколько завещал тебе мой крестный?

— Знаю-с… При мне завещание делали. Пять тысяч!

— А… а хотел бы ты получить не пять, а пятьдесят? — в упор глядя на старика, спросил Ловков-Рогатин.

Старик сомлел.

— Это… это каким же таким манером, батюшка Василий Алексеевич?

В голосе старика звучала затаенная алчность старости.

— А очень простым. Ты, старина, должен только показать, если тебя будут допрашивать хотя бы под присягой, что ровно ничего не знаешь о составлении духовного завещания. Его, дескать, недавно никто и не делал. Я, дескать, неотлучно находился все время и нахожусь и ныне при Иване Федотовиче, мне бы, дескать, было ведомо, если бы он подписывал какую бумагу.

Старик побелел.

— Это… для чего же?

Ловков-Рогатин вынул из объемистого бумажника довольно толстую пачку кредиток.

— На, держи. Возьми это себе. Но поклянись перед этим образом, что ты никому ничего и никогда не расскажешь о том, что я тебе сейчас поведаю.