Книга Врангель. Последний главком, страница 38 – Сергей Карпенко

Собаки, загремев цепями, всё-таки сорвались со своих мест, зашлись в лае. Им дружно отозвались сородичи с разных краёв станицы.

Не сразу понял, что разбудила их смена часовых у переднего крыльца.

Луны как не было, так и нет. Бледно-жёлтый свет исходит, оседая на густой листве ближайшего куста, лишь из окна комнаты, где ему уже давно постелили. Мысль о чистых простынях, топкой перине и по-деревенски выстроенной пирамиде из разнокалиберных пуховых подушек разом повергла в сон. И ощутил вдруг, как ночная прохлада пробралась под накинутый на плечи мундир и коснулась лопаток. Расставаясь с негреющими звёздами и вконец остервеневшими комарами, уже без всякой осторожности потянул на себя холодную ручку двери. Нет, чёрт возьми, скрипит... Наплевать на всё и спать. Утро вечера мудренее. Да не забыть проверить, нет ли клопов...

— Ещё р-раз, полковник, повтор-рится такое позорище — повешу р-рядом с вашими мар-родёрами!

Врангель не говорил, а рычал. Хрипло и зло, как кавказская овчарка, почуявшая волка. Вскипевшая кровь частыми жаркими толчками билась в черепную коробку и грозила разнести её вдребезги. Уши заложило, и в них перекатывался гул, подобный далёкой артиллерийской пальбе. Выброшенная в гневе рука указывала на развесистый дуб, растущий особняком от рощи, высаженной петропавловцами много лет назад вдоль берега Чамлыка.

Нижние ветки его прогнулись под тяжестью двух повешенных казаков 1-го Уманского полка. Со связанными за спиной руками, они только-только перестали биться в судорогах. Лица быстро синели, из глубины широко разинутых ртов вывалились лиловые языки, и вокруг них уже кружили, норовя присесть, злые осенние мухи.

Облитый беспощадным полуденным солнцем, пеший строй сотни уманцев ошеломлённо затаил дыхание: ясно, начальство, хоть оно и в фуражке да с острогами ^[48] дурными, оно и есть на то, чтоб порядок заводить, и права ему все дадены, да уж дуже поганой смерти предали станичников.

Над крепкими заборами и плетнями немо торчали головы в чёрных косматых папахах и белых косынках. И самые набожные устали уж креститься. Прекратили ржать и фыркать лошади, отведённые на водопой. Даже ветерок притих, будто не решаясь тревожить повешенных.

Лишь птицы беззаботно пели высоко в ярко-синем небе, слегка разрисованном перистыми облаками, да зудели деловито мухи.

Перед Врангелем окаменел полковник Жарков. Его серая фигура, сухощавая и ладная, точно вросла в землю, голова склонилась покаянно. Но достоинство офицерское сохранил: глаз не спрятал. Из-под надвинутой на самые брови папахи старолинейного образца стекали по пунцовым щекам, цепляясь за подкрученные кверху усы, струйки пота.

У его истоптанных чувяк сиротливо лежали папахи, ремни, кинжалы, шашки и винтовки повешенных.

Тут же валялись три тугих узла из залатанных простыней. Из четвёртого, вспоротого шашкой, высыпались на пожухшую траву тарелки дешёвого фаянса, две перетянутых солдатским тренчиком ^[49] пары новых сапог, аккуратно сложенные полотняные рубахи и штаны, связка алюминиевых вилок и ложек.

В доме, брошенном иногородними — ушли с большевиками, — казаки похозяйничали со знанием дела. И узлы пеньковыми фуражными арканами связали крепко, и грузили уже бережно на телегу, когда случайно, проезжая с позиции в штаб, наткнулся на них новый командующий дивизией.

Хорунжий Гаркуша и полдюжины конвойцев страшный приказ выполнили, слегка растерявшись и замешкавшись, но не без сноровки. Отведённые теперь в сторону, в жидкую тень развесистых яблонь, остывали. Просыпая сквозь дрожащие пальцы табак-самосад, скручивали и раскуривали цигарки. Глаз друг друга избегали. И тоже молчали.

Сам Гаркуша от предложенного курева отмахнулся. Оттянув большим пальцем ремень закинутого за плечо карабина, исподлобья поглядывал на Жаркова: не шелохнётся полковник, кисти рук смирно прижаты к ляжкам. Но в душе его, почуял, закипает злоба. Верно, на судьбу-изменщицу, на неудалых любителей пограбить чужого добра и, гляди, ещё на новое начальство...

— Убитых и раненых много?

— Считают, ваше превосходительство.

— Подобрали всех?

— Подчистую.

— Значит, противник не контратаковал?

— И не думал.

— Почему тогда сами не атаковали вторично? Не поискали слабое место?

— Чего ж дуром под пули переть... Станичники и так недовольны.

— То есть?

— Ворчать стали много. Пускай, мол, начальство сперва патроны даст и пушки поработают, тогда и возьмём Михайловку...

Выматерившись, полковник Топорков осторожно опустился на расстеленную бурку. Чтобы не потревожить ногу, задетую шрапнелью, опёрся, как на костыль, на шашку. Не помогло: гримаса боли исказила на миг тёмно-жёлтое, монгольского типа лицо. Ни стоять, ни доложить по всей форме сил не осталось — только поднести к обветренным, чуть вывернутым губам помятую фляжку... Глотнув пару раз, снял папаху и вылил остатки воды на обритую голову. Мрачная задумчивость сковала распаренное лицо, обескровленные губы плотно сжались, с опущенных кончиков седоватых усов стекали капли.

В ином случае Врангель не стерпел бы такой мужицкой простоты. Но слишком многое зависело от этого человека — приземистого и широкогрудого, почти квадратного, в потрёпанной серой черкеске. Грубые, словно вырубленные, черты, непреходящая мрачность и замедленные движения старили его: в неполные сорок выглядел на все пятьдесят.

Из госпиталя Топорков вернулся позавчера. Раньше положенного: рана едва затянулась. Но Врангель поспешил назначить его командиром 2-й бригады вместо Афросимова. И сразу — в дело...

...Как лбом в стену, упёрлась ,1-я конная дивизия в Михайловскую. Группу противника, что укрепилась в станице, разведка исчисляла в 10—15 тысяч. Командовал ею будто бы сам «главковерх» Сорокин.

Позиция большевикам досталась выгодная.

Левый фланг, юго-восточнее Михайловской, прикрыла Лаба: широко, чуть не на версту, раздробилась в этом равнинном месте на многочисленные рукава. Островки, между которыми они протекали, сплошь заросли камышом и тощими группками деревьев. Вдобавок на левом берегу, у черкесского аула Каше-Хабль, они заняли небольшой плацдарм и тем обеспечили за собой железнодорожный мост ветки Армавир — Туапсе. Центр позиции, выгнутый на северо-запад, к Петропавловской, пересёк несколько пологих холмов: на них установили батареи. А камыш, непроходимо густой и до полутора саженей высотою, перегородил низины надёжнее колючей проволоки. В одной из них брала начало болотистая балка Глубокая. Изгибаясь на восток узким и длинным, почти на 12 вёрст, языком, она прикрыла и центр, и правый фланг.