Книга Каждому свое, страница 107 – Вячеслав Кеворков

— Могу ли я признаться, что раньше любила кофе с каплей коньяка, а теперь, наоборот, коньяк и глоток кофе.

Откровение не обескуражило, а скорее заинтриговало умудренную опытом жизни хозяйку.

Она вынула из шкафчика и поставила на стол бутылку коньяка и две рюмки, тут же их наполнив. Ей достаточно было одного взгляда на то, как в руке застывает пухлая рюмка, подрагивает кофейная чашка и трепещет сигарета. Шанель могла почти безошибочно определить, с кем имеет дело.

Дама поместила коньячную рюмку между средним и указательным пальцами, как это делают люди среднего класса, но зато отпила кофе, подняв блюдце с чашкой левой рукой, взяв чашку в правую руку во время беседы. После чего изысканно и бесшумно вернула чашку на место, а затем откинулась назад, поудобнее устраиваясь в кресле для беседы.

— А теперь позволю себе представиться — Максимилиана или, как зовут меня в свете и как звал меня муж Ганс Динклаге, Кети.

— Ах, так вот в чем дело! Вы пришли ко мне, чтобы вернуть вашего супруга?

— Упаси Господь и сохрани от бед! — взмахнула перчаткой Максимилиана. — Ганс — умный и изысканный мужчина, но он, как я теперь поняла, не для меня. Во всяком случае в нынешней ситуации.

— То есть он вам не по сезону или не по карману?

— И то, и другое. Ганс способен жить лишь в солнечные дни, а когда пасмурно, он едва существует. Это ведь не мужчина, а сезонная бабочка. Пусть и с ярко раскрашенными крыльями, но не более того.

— Но ведь с этой «бабочкой» вы прожили столько лет? И вдруг такая размолвка.

— То была дань времени, когда карьера поднималась много выше самых светлых человеческих чувств.

— Ах, вот как! И все же для расставания с мужчиной должны быть веские и резонные основания.

— Основание у нас было одно, но очень веское. — Она допила остававшийся в рюмке коньяк. — Дело в том, что моя мать наполовину еврейка по материнской линии и я, следовательно, тоже еврейка. Этого оказалось более чем достаточно, чтобы поставить на грань краха карьеру мужа.

Тут Коко взяла свою рюмку и залпом ее выпила.

— Вот теперь давайте поговорим откровенно. Вы все же пришли, чтобы вернуть вашего супруга?

— Совсем не так. Ганс давно выбыл из моей жизни. Сейчас я приехала, чтобы еще раз взглянуть на Париж, на Францию, где я была невероятно счастлива. Если все сложится удачно, то в ближайшие дни мы всей семьей отправимся в Швейцарию, а оттуда эмигрируем в Соединенные Штаты. Так что я приехала лишь попрощаться с моими любимыми местами навсегда.

— А с любимыми людьми?

— Таких у меня во Франции, к сожалению, не осталось. — Максимилиана при этих словах очень по-детски развела ладони, а потом как-то по-военному встала, вытянула руки по швам, резко склонила голову на грудь:

— Простите за беспардонное вторжение и спасибо за теплый прием.

Резко повернувшись, она решительно двинулась к выходу и через минуту исчезла за дверью салона. Никогда больше Коко ее не видела, но визит этот надолго остался в ее памяти.

* * *

Сейчас, сидя за посольским столом и поглядывая на Ганса, она и впрямь находила в его лице и фигуре, упакованной в безупречную одежду, ансамбль которой венчал яркий галстук, некоторое сходство с летними бабочками, яркими недолговечными созданиями, порхающими по жизни. Да и прочно прилипшее к нему прозвище «Воробышек», против которого он отнюдь не возражал, вполне отвечало образу его жизни. Коко стало грустно от мрачных мыслей.

— Извини, я выйду на минуту, — сказала она Гансу, который о чем-то оживленно спорил с соседкой по столу, и в ответ лишь машинально кивнул.

«Вероятно, на мой стон «Я умираю!» реакция была бы точно такой же», — подумала Коко, поднимаясь из-за стола.

В соседнем помещении царил полумрак, органично сочетавшийся с тишиной, лишь иногда нарушавшейся невнятным шумом, проникавшим сюда через непомерно высокое окно, разрезавшее стену от пола до потолка.

Опершись на чугунный изгиб ограждения, молодой человек внимательно прислушивался к бурному разговору двух женщин внизу под окном. Судя по накалу страстей, у каждой была своя неоспоримая правда, отступать от которой ни одна из них не собиралась.

Коко подошла к окну и глянула через плечо мужчины на улицу. Почувствовав чье-то присутствие, он обернулся.

— О, мадам Шанель!

— Мадемуазель, господин Генрих! Чем это вы так увлечены?

— Пытаюсь понять, каким образом две милые женщины сумели довести себя до такой степени экзальтации, что из-за безделицы готовы вцепиться друг другу в волосы.

Коко рассмеялась.

— Убогие северяне! Вам не дано постичь душу южанина! Две итальянки еще утром побывали на рынке и так негодуют из-за подскочивших цен, что до сих пор не могут успокоиться и громко приглашают всех принять участие в дискуссии.

— Боюсь, что с моим итальянским шансов у меня будет немного.

— А вот это не имеет ни малейшего значения. Итальянцы ценят не словарный запас, а богатство эмоций.

Она достала из сумочки пачку сигарет «Кэмел» и протянула Генриху:

— Угощайтесь. Заморские.

— Спасибо, я не курю.

— Неслыханно! Некурящий фронтовой офицер?

— Видите ли, у меня и без того много недостатков, еще одного решил себе не позволять.

— Поскольку у меня недостатков нет, позволю себе закурить. Скажите, Генрих, как вы относитесь к смерти? Очень боитесь?

— Страха нет, но это большая неприятность.

— Неприятность?! Это хорошо сказано. — И она рассмеялась, держа сигарету в левой руке. — А как вам нравится посол?

— Блестяще выглядит для своих лет.

Она внимательно посмотрела на собеседника.

— Вы правы. Отсутствие мозгов очень молодит.

— Дело не в возрасте.

— А в чем?

— Люди, как и деньги, могут быть настоящими, а могут быть фальшивыми.

— К деньгам, как я понимаю, вы относитесь…

— С уважением, но без пиетета. — Продолжая курить, Коко села в кресло напротив окна и принялась внимательно разглядывать кольцо на своей левой руке. И неожиданно поинтересовалась:

— Скажите, Генрих, а как вы относитесь к камням?

— Все зависит от того, где вы их храните — в оправе, на душе или за пазухой.

— А к цветам?

— Как-то я навестил своего фронтового друга, который быстро шел на поправку, и принес ему цветы. Он поблагодарил и вдруг сказал: «Лучше бы ты приберег их на мои похороны».

Коко помолчала.

— Знаете, Генрих, от вас веет каким-то покоем.

— Надеюсь, не вечным?