Книга Небо в алмазах, страница 20 – Юлия Яковлева

– Куда? – спросил он.

– К вам, – просто ответил гэпэушник, вынимая что-то из нагрудного кармана. – Вы навестили здесь больную тетю и поехали обратно к себе в угрозыск. Работа не ждет.

Зайцев понял только, что опасность миновала – а может, не было ее. И тотчас перешел в ответное наступление:

– В чем дело? Вас кто прислал?

– Какую еще тетю? – Самойлов тоже понял, что это не арест.

Но гэпэушник и ухом не повел.

– Сами придумайте, – невозмутимо последовало им обоим. Гэпэушник развернул листок. Снял колпачок с пера. Поставил ногу на скамейку. Крачкин покосился на начищенный сапожок. Гэпэушник положил листок себе на колено. Протянул Крачкину ручку:

– Распишитесь напротив своей фамилии.

Что еще за дребедень, только и подумал Зайцев. Он решил, что сейчас сделает, как ожидают, зачем зря терять время и силы; а разберется – после.

Гэпэушник обернулся к остальным:

– Подходим, товарищи, не стесняемся.

– Что это? – занес перо Крачкин. Поднял глаза.

– Подписочка. Языком не трепать.

Крачкин накорябал подпись. Зайцев протянул руку за пером. Но гэпэушник перехватил – передал ручку Серафимову. Заметил будто между делом:

– Товарищ Зайцев, продолжайте работать над поставленной задачей. Помощь нужна?

Зайцев помолчал, чувствуя взгляды остальных.

– Нет.

– Вон он вам пусть помогает, – словно не услышав, кивнул гэпэушник на Нефедова.

Подписался Самойлов. Гэпэушник подул на чернила, сложил листок, убрал; лицо без улыбки, а голос оживленный:

– Слушайте, а кто такая гражданка Берг, она же под артистическим псевдонимом Метель?

Слышно было, как трещат воробьи. Как рокочет улица Красных Зорь. Как плещутся на солнце листья.

– Никто, – угрюмо ответил за всех Самойлов.

– Никогда про такую не слышали? – делано изумился гэпэушник. – Молодцы… Ну чего стоите? Полезайте. Или в трамвае охота толкаться?

Серафимов молча полез в машину. За ним Самойлов. За ним плюхнулся на сиденье Крачкин. В окнах «Форда» отсвечивало небо. Зайцев не мог разглядеть за стеклом их лиц.

Гэпэушник тоже взялся за ручку двери.

– А мебель где? – все понял Зайцев.

– В гробу мебель не нужна, – был ответ.

«КОЛЕЧКО, КОЛЕЧКО, ВЫЙДИ НА КРЫЛЕЧКО»

Он наигрывал «Собачий вальс» одним пальцем. Медленно, как будто перепутал с траурным маршем того же композитора.

Все внимали, не шевелясь. Но к удовольствию от музыки эта тишина отношения не имела. На лицах было напряжение, равное самому себе. У всех, казалось, была одна цель: собрать лоб, нос и рот в треугольник. Иначе от скуки лицо расползется, как тесто. Сидели и таращились. И долговязый писатель, и крепыш в портупее. И дама, имени которой я никак не могла запомнить. И господин с лицом, похожим на костяную пуговицу. Вернее, гражданин. Какие сейчас господа?.. Словом, все. Только тощая балерина матово сияла своей обычной красотой, которая заменяла ей выражение лица.

Я проглотила зевок. Спать не хотелось. Я чувствовала, что пьяна. Пьяна по последнему классу. Не тогда, когда весело, хочется приключений и вся ночь впереди. А когда тяжко, мутно и тянет в слезы. Странно. Вино, коньяки, все это у Тетерева было самым лучшим – из разоренных особняков, владельцы которых были расстреляны или дали драпа (или и то, и другое одновременно). А тошно, как от сивухи.

Есть такие люди: с виду как обычные, но с ними даже самое лучшее вино не веселит, а бьет по голове. Назовут полную гостиную нескучных гостей – актеров, актрис, поэтов. Но и те ничего поделать не могут. От хозяина расползается что-то такое, забивается в ноздри, заливается в уши. Вот уже стихает смех, одна за одной гаснут улыбки. И вечер пропал. Такие господа очень любили ходить в покойную «Бродячую собаку»: погреться у чужого веселья. Но владелец был не дурак и пускал не всех. А то бы они ему там быстро всё выморили. Тетерев был как раз таким. Он… А впрочем, надоело. Кого я выгораживаю? Что было, то было. Да и выдумывать им всем имена мне надоело. Я же не писательница. Фамилия его была Каплун. Борис Гитманович Каплун. Правая рука Урицкого.

Это ему наскучило бренчать на рояле, чужом рояле, который он, вернее, его контора отобрала в свою пользу, хотя играть никто из них не умел. А впрочем, опять я за экивоки. Контора его называлась Петроградским ЧК.

Рояль, большой и черный, стоял для шика. Не удивлюсь, если в нем не было доброй половины струн.

Каплун снял палец с клавиши и сказал:

– А поехали в крематорий?

Никто не успел сменить лицо. Куколка-балетница по-прежнему рассматривала свое отражение в лакированной крышке. Поправит позу – и снова смотрит.

Первым ожил писатель с длинным носом, начал вытягивать свои длинные конечности (у него все было длинное: руки, ноги, шея, и сам он сидя похож был на деревянный складной метр, которым пользуются столяры):

– Куда?

Решил, что ослышался. Но всем так уже хотелось прочь из этой гостиной с ее парчовыми шторами в райских птицах, с ее белой шкурой на полу, с ее роялем и смутным ощущением, что находишься среди краденого (и что на обратной стороне шкуры – рыжие засохшие пятна), что все не переспрашивая бросились в прихожую к своим плащам, накидкам, шляпам.

Что до меня, то я подумала: наверное, это такое новое выражение новых хозяев жизни. В «Бродячей собаке» скучных богатых гостей называли «фармацевтами», но это вовсе не значит, что те таковыми и были. Я понадеялась, что «крематорием» чекисты называют обычный ресторан. Всё одно, мол, угорать.

Ехали мы кавалькадой на трех авто. Того же происхождения, что шкура, рояль, шторы. Где сейчас моя «Изотта»? – невольно думала я. Кого она носит? Куда?

В прыгающих столбах света от фар я разглядела, что мы на Васильевском острове. Линии.

«Не знала, что здесь есть ресторан».

Но ту часть Васильевского, что почище, мы проехали. Автомобили углублялись в ту часть, где уже не просто менее чисто. А прямо опасно. Даже в компании с людьми в кожанках, и особенно – их наганами. Но урчание моторов впереди и позади успокаивало.

Остановились. Компания долго выбиралась. Долго звали сторожа. Ни огонька. Я уже поняла, что это никакой не ресторан. Вспыхнул желтенький свет. От него даже дамы стали похожи на упырей. Но стоп, кажется, я уже придумываю – в тот момент я еще ничего не подозревала. Было только очень-очень холодно. Или не было? Почему мне вспоминается желание надеть шубу? Может, это было зимой? Била дрожь. Каплун велел развести печь. Служители забегали.

Не кафельную печь. Не буржуйку.

Печь-гигантшу. Это она жила в этом доме. В этом звонком зале. Здесь было ее логово.