Книга Сладкая горечь, страница 60 – Стефани Данлер

Я постаралась представить ее себе маленькой девочкой, которая моет и подносит пивные кружки, наблюдает, внимательна ко всему вокруг. Когда мне было девять, самым значимым моим общением с внешним миром была игра в куклы. Я играла с ними в семью, но игры всегда оборачивались плохо, заканчивались насилием. Те куклы становились терпеливыми жертвами всего спектра моих неоперившихся эмоций. Но кроме меня, у них никого не было, и к следующему утру они всегда меня прощали. Судя по тому, что я видела в других семьях, моя «семья» мало чем от них отличалась. Но я была совершенно изолирована от мира взрослых. Меня не видели, не слышали, не признавали моего существования. Вполне логично, что Симона научилась правилам поведения взрослых, тому, как быть искренней и лживой, как уклоняться, еще раньше, чем поняла, что формально пока еще не одна из них. Я попыталась вообразить Джейка маленьким мальчиком, который догоняет, потом перегоняет ее ростом. Тогда я впервые представила его себе ребенком. Я посмотрела на него через стол, и Джейк и Симона – с их историей, с их заурядными родителями, отстраненной прохладцей уроженцев Новой Англии, с их жесткостью – показались мне единственными реальными людьми, кого я вообще встречала.

– А я? – серьезно спросила я. – По-твоему, у меня есть иллюзии?

– По-моему, ты и есть иллюзия.

Он пододвинул стул, чтобы оказаться ко мне поближе. Да, в нем было и такое: мгновенные, резкие смены настроения, – я никогда не могла расслабиться. Он поднес вилку к моим губам.

– Чьи это губы?

– Эти губы? – Я поцеловала вилку. – Мои губы?

Наклонившись, он прикусил меня за нижнюю губу, потянул. У нас обоих глаза были открыты. Он прикусил сильнее, я быстрее задышала. Отпустив, он нежно поцеловал мою губу, я ощутила кровь, я почувствовала вкус йода.

– Мои губы, – сказал он. – Мои.

Моя серьезность наталкивалась на его апатию, и так для меня началось свободное падение.

– Ты любишь трахаться, – задыхаясь, говорил, например, он.

– А кто не любит? Что вообще это значит?

Хотя я прекрасно знала, что он имел в виду, ведь у меня еще подрагивали ляжки.

– Нет, женщины в Нью-Йорке… они целиком вот тут… – Он постучал меня по лбу, потом запустил руку мне между ног. – Они не могут быть тут. Они не могут вжиться в здесь и сейчас.

– А у тебя обширный опыт, да? – Меня поразило то, как он сказал «женщины в Нью-Йорке», словно я не одна из них. – Не делай из меня нимфоманку.

– Нет. – Он завел пальцы выше, надавил. – Не смущайся. Скажи: я люблю трахаться.

– Нет… – Я съежилась. Его глаза словно бы пошли рябью, как вода, которая вот-вот закипит.

– Скажи.

Он сбоку схватил меня за шею, большой палец лег мне на трахею. Подступила первая волна головокружения. Когда я кончала с Джейком, я не падала, сам мир поднимался ко мне. Иногда он причинял мне боль. Он улавливал запах моего страха и говорил: «Отпусти». Если я загоняла себя в страх, как вдавливаются лицом в подушку, я могла кончить сильнее и кончала…

Китайцы с грохотом поднимали стальные жалюзи, их реплики напоминали пулеметные очереди, пока они выволакивали баки с рыбьей требухой. Мычали, разворачиваясь, грузовики. Мое тело без костей.

– Я люблю трахаться.

– Ты ненасытна.

– Ты плотояден.

– Тарталетка-малолетка.

– Волк.

– Роза.

– Стейк. С кровью.

– Неисправима.

– Неизлечим.

У него было много недостатков, но одно он умел в совершенстве – играл и манипулировал словами так же, как играл и манипулировал мной. Мы несли сущую чушь, ну и что с того? Это был наш собственный, личный язык. Если бы я попыталась записать фразы, получилась бы брань.

VI

Погоди-ка, клише – это значит, что это правда или что это неправда?

У каждого есть цена.

Я тебя застукала, ты зевала.

Да у меня вообще все больше двадцати процентов.

Почему я вообще больше не чувствую запахов?

Теперь они превратились в чудищ.

Теперь все время идет снег.

И я сказала, мол, не буду платить квартплату, пока отопление, мать его, не включит.

Когда это кончится?

Уморительно расистки, но расистски ли расистки?

Вечно он недовольную рожу корчит.

Сегодня лагнустины.

У нас сезон бурбона, друг мой.

Ты знаешь, что Венеция остров?

Но пахнет как отбросы, и туда доливают «Ферне».

Говорят, пиво – это новое вино.

Ты пропустила второй бокал на Девятнадцатом.

Я уже вообще света белого не вижу.

Ты не прокатала их карточку?

Тот еще кашель.

Лангустины – не креветки, их по клешням можно отличить.

Она уже не так молода.

Но я теперь вообще не сплю.

Может, позвонить его жене? Он заснул за столом.

Да, обсасываешь головку.

У него на все есть отговорка.

Маленькие вампиры?

Все так долбано гомогенизировано и пастеризовано.

Будьте вежливы.

Тут нет секретов.

Отвратительно.

Нет, новое вино сейчас – шерри.

Мне нужен «клинекс».

Мне нужны ножи для стейков.

Какие у нее синяки под глазами!

У меня есть правило, я на такое не покупаюсь.

А потом они спросили, есть ли у нас австралийский шираз «Йеллоутейл».

Они замерзли у меня на щеках. Прямо пока я шла сюда от станции.

Где дорожка?

Будьте вежливы.

Доброй охоты.

Креветки на Восемьдесят Шестой.

Если кругом вода, это остров.

Еще немного, и мы до смерти замерзнем.

Как насчет того, что это новое вино?

Гении хреновы.

Еще метель будет, даже сильнее этой.

Опять?

А потом меня стошнило.

Когда уговоришь себя, что это съедобно, полюбишь. Анчоусы, копытца, террины из свиных голов, сардины, макрель, молоки морских ежей, конфи и муссы из печени. Как только признаешь, что хочешь, чтобы еда была квинтэссенцией или лучшей версией себя самой – как только признаешь, что вкусы твое божество, – остальное придет само собой. Я начала все подсаливать. На языке у меня появились мозоли и потертости. Мне хотелось, чтобы рыба была на вкус рыбной, но чтобы рыбность увеличилась тысячекратно. Эдакая рыба на спидах. Мне повезло, что я никогда не пробовала спиды или крэк.