Онлайн книга «Ева»
|
– Я тоже знаю о вас, – сказала она, сделав глоток. – И о том, что у вас творится. О тюрьмах, о трупах в придорожных канавах и у кладбищенских оград… И об агрессии франкистов и ваших друзей из Берлина и Рима. Фалько глядел на нее едва ли не в изумлении: – Немыслимо… Ты все еще веришь… – Разумеется, верю, но сюда пришла не за тем, чтобы это обсуждать. – А зачем? Она коротко глянула на свой бокал, а потом с вызовом вскинула глаза на Фалько: – Сама не знаю… И снова понесла было бокал к губам, но и на этот раз не донесла: – Наверно, есть между нами какая-то связь… – Странно слышать это от тебя. Ева поставила бокал. – Я думала, мы никогда больше не увидимся. – Я тоже. Там, на вокзале Коимбры, когда ты взглянула на меня в последний раз… Куда тебя увезли оттуда? Она несколько мгновений колебалась, отвечать или нет. Потом кивнула, как бы приняв решение: – На пароход – и во Францию. Там я приходила в себя. Потом вернулась в Испанию. – И вижу, продвинулась по службе. Высоко взлетела, да? Операцию с золотом кому попало не поручат. Как я понял, руководишь этим делом ты. Теперь Ева взглянула на него настороженно: – Ты откуда это взял? – Не помню… Отовсюду понемножку… Она склонила голову набок, словно разглядывая узор на ковре. – Не исключено, что меня отзовут в Москву, обвинят в контрреволюционной деятельности и отступничестве… Мы ведь не можем этого не учитывать, так? – Ты серьезно? – искренне удивился Фалько. Она молчала, глядя на него насмешливо и недоверчиво. – Такое в самом деле происходит? – допытывался он. – Это не выдумки? Чистки? Истребление старой гвардии большевиков? – Может быть… Не знаю. – А ты-то в чем провинилась? – Может быть, в том, что все еще не освободилась от буржуазных предрассудков и ставлю чувства выше идеи, способной сплотить человечество. Фалько жестом попросил ее остановиться, чтобы он успел осмыслить сказанное. – А что же тут плохого? – спросил он наконец. – Тот, кто так поступает, виновен. – Да в чем же? – Он допускает ошибки, представляющие опасность для мировой революции… И объективно играет на руку фашизму. Фалько не верил своим ушам: – И ты что же – допускала такие ошибки? Она негромко рассмеялась: – Бывало… Вот тебя оставила в живых… – Ты шутишь? – Ну разумеется. Она засмеялась, но тон был далеко не шутливый. – О каких же ошибках ты говоришь? – спросил сбитый с толку Фалько. – Я предоставляю партии определять это. – И если придется, ты покорно поедешь в Москву? Она окинула его долгим и пристальным взглядом. Как будто раздумывала, стоит ли продолжать этот разговор. – Демократия – это одно из замаскированных проявлений капитализма, а фашизм – явное и очевидное, – сказала она наконец. – Чтобы бороться с ними, надо жить среди них, такой вот парадокс. Понимаешь? – Более или менее. – А эта среда заразна. – Я вижу. – Старый мир должен быть уничтожен. А если я заразилась его тлетворными идеями, справедливо будет, если я исчезну с ним вместе. – Справедливо, по-твоему? – Да. – Ты ведь о смерти говоришь. – Поверь, это не так уж страшно. Род человеческий умирает тысячелетиями. – А твоя жизнь? Твое счастье? – Жизнь – не более чем буржуазная забота, – ответила она так, словно его слова были ей оскорбительны. – А счастьем займется социальная инженерия. Тут она сделала паузу. А когда заговорила вновь, в голосе ее звучало жесткое высокомерие: – Ты вот упомянул веру… Я верую. И вера моя включает понимание той роли, какая отведена мне в сложном механизме. И требует безропотного исполнения приказов. – Любых? – Любых. – И ты готова к тому, что, если надо будет, твои же принесут тебя в жертву? Ева поглядела на него, как на неразумное дитя или на слабоумного. – Это совсем не жертва. Это формирование чего-то столь же непреложного, неизбежного и очевидного, как геометрия Евклида. В таком ключе их беседа продолжалась уже минут пятнадцать. Оба говорили спокойно и устало, будто заранее зная, что все равно ничего не удастся втолковать собеседнику. Немного поразмыслив, Фалько пришел к выводу, что они пребывают в разных мирах, и мудрено ли, что по-разному понимают жизнь, смерть и нерасторжимую связь одного с другим. Ледяная методичность и вера с одной стороны, спокойный и трезвый эгоизм – с другой. Найти нечто общее не представлялось возможным. Тем не менее он знал – и не сомневался, что и она знает: между ними существует связь странная, но прочная, основанная на давнем сообщничестве, на извращенном уважении к тому, что словами определить нельзя. Причудливая смесь воспоминаний, вожделения, пережитой опасности, нежности. Последнее слово плохо, прямо скажем, вязалось с этой немногословной строгой женщиной, сидевшей сейчас перед Фалько, зато превосходно подходило к той, которую он сжимал в объятиях в ночь, когда итальянские бомбы рвались над Арсеналом в Картахене. Хотя, подумал он через мгновение, точнее было бы назвать это верностью. Диковинной верностью двух смертельных врагов, готовых убить друг друга, едва противник хоть на миг ослабит бдительность. – У тебя есть сигареты? – спросила Ева. Он открыл и протянул ей портсигар, а она улыбнулась: – Все еще куришь этот дорогой буржуйский табак? – Да… Терпеть не могу ваши пролетарские петарды. Он щелкнул зажигалкой, поднеся огонек к ее сигарете. В свете красноватого пламени на миг стали видны ее темные глаза, наблюдавшие за ним с настороженным любопытством. – Ты не очень изменился, – сказала Ева. – А вот ты – очень… – в свой черед широко улыбнулся Фалько. – К лучшему. Особенно с нашей последней встречи. Тень накрыла ее лицо – и не только потому, что погасла зажигалка. Не сводя с него глаз, она медленно выпускала дым. Потом повернулась и вышла на балкон. Фалько, чуть поколебавшись, собрал разложенные на кровати бумаги, сунул их под матрас. Ева смотрела на него с балкона и не отвела глаз, когда он тоже закурил и присоединился к ней. – Мы такие, как есть, – сказала она не ему, а куда-то в пространство. |