Онлайн книга «Большая книга рассказов и повестей»
|
Да, скоро объявят воздушную тревогу, а пока Москва немножко отдыхала и я стоял на перекрестке в полной темноте, и, видно, никогда не забыть мне этого часа в последнюю августовскую ночь в Москве, когда я ждал на углу возле аптеки эту женщину и знал, что завтра я уйду из моего врезанного в сердце города, и от нее уйду, и буду делать что-то большее, чем дежурство на крышах и тушение зажигалок. А время все шло, и от нетерпения я уже насчитал несколько раз по пятисот, а Валя все не приходила. Я вошел в парадное, где стояла будка автомата, опустил гривенник и, отсчитывая в синей темноте буквы и цифры на телефонном диске, набрал ее номер. Телефон басисто прогудел, и Валя сняла трубку. Это сразу ударило меня по сердцу. Я слышал ее голос, а ведь она не должна была быть дома. Это поразило меня. Она, значит, дома, а я стою на ветру и жду ее, а она вовсе и не собирается проводить меня, провести со мной вечер, проститься… Я сказал: — Это я, что ж ты не идешь? И я услышал, как она ответила мгновенно, как будто знала, что я позвоню, и как будто давно уже отрепетировала свой ответ. — Понимаешь, Зойка, — сказала она, — ничего не выйдет, мне не вырваться сегодня. Семейные дела заели. Да и поздно уже! Какая, к черту, Зойка? Я почувствовал, что у меня упало сердце. Я сказал: — Я не Зойка. Это Митя говорит. Она засмеялась. — Нет, Зойчик, не могу. Не проси. Я сказал: — Я завтра уезжаю. Ведь ты же плакала. Что ты несешь? Мы не простимся? Она помолчала, потом сказала тихо и очень внятно: — Неудобно. Надеюсь, ты напишешь. Будь здорова. Я услышал комариный писк разъединения и механически повесил трубку. Вышел я из будки, так резко толкнув дверь, что ушиб кого-то, стоящего там в темноте. — Ох, — сказал кто-то, — чуть-чуть не убил. В парадном стояла девушка. Синий свет не давал возможности разглядеть ее лицо. Я сказал: — Извините, — и хотел было уйти. Но она сказала: — Я вас давно жду. Одолжите мне гривенник, пожалуйста, или разменяйте двадцать копеек. Я протянул ей монету. У меня их всегда полны карманы. Она взяла гривенник, нашарив в темноте мою руку, и я ощутил прикосновение горячих и сухих пальцев. Она сказала: — Если можно, не уходите. Я мигом. Я остался в парадном. Я не мог как следует осознать все случившееся, и на душе у меня было непоправимо скверно. Ведь, черт побери, честно говоря, я был в эти дни, в эти ужасные первые дни войны, как какой-нибудь сумасшедший: я был счастлив. То есть я был потрясен войной, я ненавидел фрица, я знал, что уйду на войну во что бы то ни стало, но вот в глубине сердца у меня, несмотря на такое ужасное горе, как война, светилось счастье. Это было потому, что я верил в Валину любовь и сам любил ее всем сердцем. А теперь, после разговора по телефону, особенно после ее правдивого голоса, который так здорово врал и обзывал меня Зойкой, после этого я почувствовал, что ничего хорошего в моей жизни не осталось и что я теперь как солдат, у которого отняли его личное оружие и все могут стрелять в него, как в бессмысленный столб. Я совершенно растерялся от этого разговора и не знал, что делать. Из автомата вышла девушка. — Спасибо, что подождали. Вы меня знаете? — Нет. — Да мы же рядом живем, вы в конце переулка, а я не доходя, наискосок. Я недавно в Москву переехала, а раньше жила в Туле. А теперь мама там, а я у тети… А вас я часто встречаю в переулке, и одна девочка мне про вас все рассказала. Ну и ну, все ей рассказала. Вот это да. А что рассказывать-то? — Так что я все про вас знаю, Митя Королев. Дайте руку, а то я боюсь ходить по этому переулку. Она взяла меня за руку, и мы вышли. Ночь стала еще темней. Вокруг слышались сдержанные голоса прохожих, люди говорили тихо, как будто боялись, что их услышит какой-нибудь фриц, там, наверху. Мы постояли немного с незнакомой девушкой на краю тротуара и пошли домой. Не хотелось мне идти домой, прямо скажем, противно было, особенно потому, что я весь был обвешан покупками, как какой-нибудь пижон. А еще противней было, что покупочки эти оказались ни к чему, ни для кого. Все эти пакеты и свертки хрустели новой бумагой, как окаянные, словно смеялись надо мной. Девушка вдруг сказала: — Значит, никто не придет проводить вас и проститься? Я сказал: — Это не ваше дело. Она вздохнула. — Всегда, когда стоишь у автомата, слышишь чужой разговор. Конечно, это нехорошо. Мы сделали еще несколько шагов, и девушка вдруг остановилась. — Это, наверно, горько и обидно — звонить куда-то и узнавать, что тебя не придут проводить и проститься? — Да. Она как будто рассердилась, потому что спросила сухо: — Может, мне отстать от вас? — Да. Отстаньте, пожалуйста. Она крепче сжала мою руку. — Это не дело прогонять меня, раз я боюсь ходить этим переулком. Ладно, я буду молчать и не буду мешать вам переживать. Я с удовольствием дал бы ей затрещину, но меня мучило сейчас другое, и я промолчал. Мы проходили мимо большого серого дома, когда она сказала: — Вот я здесь живу. Я сказал: — Ну, пока. Но она не отпустила мою руку. — Я провожу вас, мне не хочется домой. Мы вошли в наш двор, где нас тихонько окликнули дежурные, и прошли в самый дальний конец. Моя дверь была налево от садика, я жил теперь один на нашем первом этаже. Я пошарил в почтовом ящике и взял ключ. Я сказал: — Ну вот. Пока. Но она сказала: — Можно, я к вам зайду? Давайте уж я провожу вас, раз никого больше нет. Я никак не реагировал на ее слова. Меня мучило совсем другое, и то, что говорила эта девчонка, не имело никакого значения. Я отпер дверь и впустил ее к себе. В темноте я проверил, опущены ли шторы затемнения, и зажег свет. Потом я свалил всю эту сотню свертков на стол и вынул из бокового кармана плоскую бутылочку «старки» — я купил ее в коктейль-холле, мне нравилось, что она плоская, как у какого-нибудь отчаянного героя старого кинофильма. Девушка в это время, не дожидаясь моей помощи, сняла с себя плащ и повесила его на гвоздик, торчавший в стене у дверей. Она с любопытством осмотрелась. Особенно ее заинтересовали Валины карточки в разных ролях, которые я развесил в своей комнате. Я сел на стул у окна. Она подошла ко мне и сказала: — Хотите есть? |