Онлайн книга «Большая книга рассказов и повестей»
|
— Садитесь, — сказала Дуня, — я сейчас. Она скинула свой клочковатый полушубок и оказалась в простом ситцевом платье. Она была стройная и держала торс очень прямо, как цирковая балерина. Обута она была в огромные валенки с калошами. Калоши она тоже скинула, а валенки нет. Так и ходила — ноги слона и торс юной балерины, и лицо. Она принесла какую-то тряпочку и села передо мной. Я повернулся к ней, и она стала перевязывать мне руку. Пальчики ее согрелись, прикосновение их было ласковое, и русая ее головка с недлинной косой и неслыханной красоты лицо, все это брало за душу, и славно становилось жить подле нее, как-то доверчиво и любовно. — Вы сами московский будете? — спросила Дуня. — Московский. — С матерью живете? — Один. — Что так? — Она умерла. — Ах ты… давно? — Год уже… — Отчего она, бедная? — У нее болезнь была… тяжелая… Она в больнице лежала. — В больнице? — Да. — Плохо в больнице лежать… — Это все от людей, какие люди… Я сам не знаю, почему мне вдруг захотелось рассказать Дуне. Хоть немного. Я сказал: — Я один раз был у нее в больнице, раньше не пускали, а тут вызвали. Посиди, говорят, с мамой, повидайся. Я и не понял ничего, с радостью пошел. И когда я пришел, я пожалел. Там у них был доктор. Наглый такой, сановитый… Ему все можно. Например, резать правду-матку в глаза. То есть такую правду, которой не надо. Терпеть не могу. Я к нему пришел и дожидался очереди и случайно услышал, как он одному тихому такому парню, рабочему, говорит: «Послушайте, любезнейший»… Слышите, Дуня? «Любезнейший» — в наши дни в обращении к рабочему. Вы чувствуете, что стоит за этим словом «любезнейший»? — За этим словом стоит, что доктор сволочь, — сказала Дуня. Я обрадовался, что она поняла, уловила, в чем дело. Я вообще не очень-то людимый стал в последнее время, но, странное дело, я чувствовал, что говорить с Дуней можно. Вот именно — можно, она меня поймет так, как я хочу быть понятым. — Ну, а дальше-то что? — поторопила меня Дуня. Я сказал: — Так этот доктор и лепит ему в глаза: «Вот, любезнейший, должен вас огорчить, надеяться не на что, жена ваша плоха, предвижу летальный исход». Тот так и закачался, ноги подкосились, сел, воздух ловит ртом. — Это что ж за исход такой? — спросила Дуня. — Летальный? Это смерть. От слова Лета — река забвения. Я и дожидаться его не стал, так мне противно было. Я пошел в палату, сидел у матери и держал ее руку. И вот в какую-то минуту ей стало больно и, видно, уж очень. Лицо исказилось, и она отвернулась, чтобы я не видел. А меня насквозь пронзило… — Как это все тяжело и прискорбно, — грустно сказала Дуня и замолчала. Глаза у нее стали влажные, и она сказала, положив мне руку на плечо: — А батя ваш где? Я сказал: — Отец погиб на Хасане. Он герой. — О господи, — сказала Дуня. — Значит, вы сирота? Я сказал: — Да. Она задумалась. — Круглый, значит, сирота. — Она посмотрела на меня каким-то новым взглядом, более близким взглядом старшего и сильнейшего. Ах, славная, бесценная Дуня. Она сказала: — Жалею я вас, нельзя сказать, как жалею! Вы сами с какого? — С двадцать второго. А вы с какого? — Угадайте. — С двадцать второго. — Что вы? Неужели я выглядываю на с двадцать второго? Она обиделась. Вот история! Я сказал: — Ну, с двадцать третьего. Она сказала недовольно: — Конечно, теперь будете перебирать по одному. — Я не умею угадывать! Она улыбнулась. — Молодой еще. Я сказал: — Так с какого же вы, Дуня? Она сказала, словно желая сделать мне радостный сюрприз: — Я с двадцать четвертого! — Ну да? — сказал я. — Значит, вы маленькая? — Семнадцать годов — маленькая? — Ну, не грудная, конечно, но все-таки маленькая. Очень молодая… Она опустила ресницы, улыбнулась уголком рта и сказала лукаво: — Самые года. Я сказал: — Конечно! Невеста! — Не смейтесь! — Нет, — сказал я, — я не смеюсь. А сватались? Только честно! Она притворно зевнула: — Глупости все это. Учиться надо. — А на кого? — Я на учительницу хочу. Я очень понимаю маленьких ребят. Я с ними, хоть с каким, сразу как своя. — Хорошее дело, — сказал я. — Я тоже ребят люблю, всех маленьких люблю, жеребят и щенят. Ну, а ребята, конечно, всех лучше. Они воробьями пахнут. Она засмеялась и снова глянула на меня долгим, испытующим взглядом. — Вот вам и надо сто ребят завести своих. А вы холостой? — Да… Я холостой… — Что это вы как будто сомневаетесь… Может, неправда? — Нет, нет, что вы. Я холостой. — И никого нету? — Где? — Ну, на примете. — Ох, так нельзя. — Почему же? — Ну, нельзя… А если бы я вас так спросил? Вы что бы мне сказали? — Я? — Да. Вы. — Раз у меня никого бы не было, я бы так и сказала, а если бы я виляла, значит, что-то бы у меня на уме было, что я бы скрыть хотела… — От кого? — От вас. Да что вы все на меня-то повернули?… — Я не сворачивал… Дуня, мне, пожалуй, идти надо… — Куда же вы так быстро? Поговорите еще со мной. — А про что? — Да про что хотите, мне все интересно. Хоть про книжки… — Да про книжки что ж рассказывать, их читать нужно. Вы что читали? — Я? Много кой-чего… Ну, Толстого читала «Анну Каренину», Пушкина «Капитанскую дочку», Бляхина «Красные дьяволята» — много вообще… «Железный поток»… Это Станюковича… — Серафимовича… — Ой да, Серафимовича… — Ну, а что больше всего понравилось? — «Анна Каренина», конечно. Ах, бедная, несчастная… Я всегда слезами обливаюсь, как она с сыночком своим виделась. Несчастная Аннушка, красавица, а несчастная. Я сказал: |