Книга Дни прощаний, страница 38 – Джефф Зентнер

– Я не умею.

– У каждого человека на свете есть мелодия, которую он может сыграть на фортепиано. Иди. Сыграй. Нытик.

Я изображаю досаду.

– Ладно. – Я выбираюсь из-под рояля и отряхиваю пыль. А затем усаживаюсь за рояль.

* * *

Эли сидит рядом со мной на скамейке перед роялем.

– Это будет круто.

– Синяк у тебя под глазом, вот что будет круто, – отвечаю я.

– Я же пытался тебя научить, ты ведь помнишь.

– Помню. Но я много раз тебе говорил, что музыка – это не мое. Музыкальные гены отца мне не передались. Наверное.

– Сколько раз я предлагал научить тебя играть на гитаре?

– Чувак, ты пытался. Признаю. Просто ты не мог вынести в своей компании человека, который не познал радости игры на музыкальном инструменте.

– Факт. А другой факт заключается в том, что я, к своему великому огорчению, не подготовил тебя к встречам с моей девушкой-музыкантом после моего ухода.

– Это не твоя вина.

– Я собирался научить ее играть на гитаре. У нее бы получилось.

– Не сомневаюсь.

Эли резко встряхивает головой, отбрасывая волосы со лба.

– Придерживайся клавиши до, чувак. Никаких до-диезов и фа-диезов. Спокойнее.

– Я только и думаю о спокойствии.

– И как ты умудрился увильнуть от уроков музыки в детстве?

– Родителям нелегко пришлось с Джорджией, поэтому они даже не пытались пробовать со мной.

– Вот тебе мое официальное предложение.

– Слушаю.

– Будь забавным. Это твой единственный шанс.

– Именно это мне посоветовал бы Блейк.

– Что ж, мы хорошо знаем твои сильные и слабые стороны, Блэйд.

– Я скучаю по вам, ребята.

А затем он исчезает.

* * *

Из-под рояля до меня доносится приглушенный голос Джесмин.

– Ладно. Давай, порази меня.

Я изображаю ужасный британский акцент.

– Но что же сыграть? Чем порадовать тебя? Моцартом? Пфф. Бетховеном? Ерунда. Мм… назови еще какого-нибудь композитора?

– Барток. – Она хихикает.

– Барток? Полная чушь. Нет, я сыграю тебе одно из моих собственных произведений.

– Играй уже, дурачок!

– Шшшш… одно из моих собственных произведений под названием «У Мэри был барашек».

Она смеется. Я играю сбивчиво и неуклюже. Закончив игру, взмахиваю рукой, встаю и кланяюсь. Она аплодирует.

Я снова проскальзываю под рояль и ложусь рядом с ней.

– Ну и как тебе?

– Браво, маэстро. – Джесмин хлопает меня по груди. – Отсюда это звучало просто великолепно. – Она молчит, а затем тихо говорит:

– Я вспомнила, как Эли играл для меня.

Воздух вдруг застывает, как бывает, когда внезапно стихает сильный ветер и деревья замирают неподвижно.

– Да, – отвечаю я, не зная, что еще сказать.

– Он когда-нибудь играл для вас? – Глядя на меня, Джесмин переворачивается набок и подкладывает ладони под щеку.

Я поворачиваюсь к ней и делаю то же самое.

– Иногда. Но, должен признать, он не пытался поцеловать никого из нас. – Мы печально улыбаемся друг другу.

– Я до сих пор не пришла в себя, – сказала Джесмин. – Мне лучше, но все равно я чувствую себя не так, как раньше.

– Когда я на днях звонил тебе и просил поиграть, меня как раз свалила очередная паническая атака.

– Но ты победил? Справился?

– Да. Однако это был мерзкий поединок.

– А я по-прежнему могу неожиданно расплакаться в самых неподходящих местах, – признается Джесмин. – Недавно мама послала меня в «Крогер» за яйцами. Я стояла в очереди, а очередь была очень длинной. И я вдруг расплакалась. Раньше я никогда не плакала из-за такой ерунды.

– Помнишь, я рассказывал о дне прощания с бабушкой Блейка? Это будет завтра.

– Здорово, – бормочет она. – Волнуешься?

– Да. Я разговаривал с ней вчера вечером, она сказала, у нее есть план, так что, думаю, мы станем действовать по этому плану. Сложно понять, как должным образом отдать дань памяти чьей-то жизни.

– Да. Но ты умен и чувствителен, так что справишься.

– Я не настолько чувствительный.

– Во-первых, чувствительность – это уникальная для мужчин черта, а во-вторых, ты действительно чувствителен, и это отлично. Я хотела сделать тебе комплимент.

– Прости. Спасибо за комплимент. – Слова «для мужчин» немного успокаивают мое эго, оскорбленное замечанием о моей чрезмерной чувствительности.

– Который час?

Я бросаю взгляд на телефон.

– Шестнадцать пятнадцать.

– Черт. Через полчаса у меня ученик. – Джесмин выбирается из-под рояля и вскакивает на ноги. Я следую за ней.

Она отводит взгляд и отступает назад, собирая в хвост длинные густые волосы.

– Отряхни меня от пыли.

Я колеблюсь. Но она ждет, и вот я начинаю отряхивать ее. Смахиваю пыль с ее гладких, почти обнаженных плеч. Ее кожа пахнет жимолостью. Касаюсь того места, где шея переходит в плечи, хотя кожа в этом месте наверняка была прикрыта волосами. Я просто хочу сделать все хорошо. Это не должно выглядеть так, будто чистишь от крошек обивку сиденья в машине. Скорее, это больше походит на то, как, обнаружив на чердаке ценную картину, ты осторожно смахиваешь с нее пыль метелочкой. Я ощущаю тепло ее кожи под своими пальцами, словно в первый день весны, когда можно распахнуть окна навстречу солнцу.

Я отряхиваю ее лопатки. Спину. Заднюю часть левой руки. Затем правую руку. Нижнюю часть спины, куда у меня хватает смелости прикоснуться.

Пульс бьется в кончиках моих пальцев.

– Ноги отряхнуть? – Она вполне могла бы сделать это сама. Но…

– Нет, – тихо говорит она. – Я хочу ходить с пыльными ногами.

Интересно.

– Вот видишь, я допустил такой вариант, несмотря на то что ты девушка, которая боится испачкаться.

Она слегка оборачивается ко мне, и я увижу, что она улыбается.

– А ты не безнадежен.

Я наклоняюсь и отряхиваю сзади ее стройные бедра, скрытые подолом платья. В то же мгновение я ощущаю нечто, что мы назовем «определенным личностным ростом». Я стараюсь, чтобы все выглядело чисто и невинно, стараюсь дать понять, что у меня не возникает никаких недозволенных мыслей, но все же я прикасаюсь к ее ногам, а они невероятно хороши. Так что я мысленно представляю свою бабушку, испускающую газы, чтобы постараться пресечь в корне всякую ерунду, которая могла бы прийти мне в голову, и в дальнейшем избежать неловкости в присутствии Джесмин. И у меня почти получается.