Книга История волков, страница 60 – Эмили Фридлунд

– То есть кому в голову придет встать утром и сказать: так, сегодня жуткая жарища, надо надеть кардиган!

Она посмотрела на меня, а я сидела, распластавшись на правой дверце.

– Вернись на землю, Мэделин, – сказала она.

«Вернись на землю, – подумала я, – вернись на землю!»

Я смотрела, как тени и солнечный свет играли в салки перед нами на черной дороге, как от их беспорядочной беготни, казалось, асфальтовая дорога растекается у нас под колесами. Я стала гадать, а что, если асфальт на обочине и впрямь тает или просто кажется тающим, и что, если перебегающие дорогу грызуны и насекомые завязнут в расплавленной массе, и не опасно ли вообще им передвигаться по этому шоссе. И мысленно предупреждала их об опасности, и отгоняла прочь жаб и кузнечиков, и мысленно создавая силовое поле по обеим сторонам шоссе, я ощущала мольбу во взгляде мамы, которой мое упрямое молчание причиняло чуть ли не физическую боль.

– Ау! К вам можно? – после длинной паузы сказала она и притворилась, что стучит согнутым пальцем в невидимое стекло. – Наш тинейджер еще спит?

Я привалилась головой к окну.

– Просто говорю, насколько непрактично носить это в такую жару. Это же непрактично, верно? – Она стала гладить пальцами руль. Она так долго не спускала с меня глаз, что пикап увело в сторону и он почти выскочил на встречку. – Просто скажи «да»!

Она вернулась на свою сторону шоссе и притормозила, а может, мотор забарахлил.

– Просто ответь мне «да, она в этом свитере выглядела странно». Можешь даже добавить «охрененно». Ты же тинейджер. Так что я стерплю. Скажи: «она выглядела охрененно смешно в этом свитере», а потом можешь сказать, что все эти ее показания, эта ее защита, или как это у них называется, по правде говоря, полная ахинея.

Я слышала, как шуршат ее ладони о пластиковую оплетку руля.

Мама добавила, уже с тревогой:

– Ты же сама считаешь, что это была полная ахинея, так?

Когда мне было лет одиннадцать или двенадцать, я нашла эту необычную неожиданную вещь у задней стены мастерской. Это была деревянная колыбелька, обернутая чистой полиэтиленовой пленкой, – я случайно ее нашла, когда что-то там искала. Колыбелька была раскрашена вручную и расписана белыми ромашками и голубыми сиренями, а еще рыбами с длинными плавниками, которые плавали среди цветов, точно золотые усмехающиеся черти. Она была заполнена полусгнившими дровами, мышиными какашками, засохшими жуками. Помню, я опять завернула ее в пленку и заложила сверху кусками асфальта, которые валялись там же. Я шуганула псов и пошла по своим делам, но потом, позже, в тот же день, когда я плыла в каноэ по мелководью или вытаскивала острые колючки у Эйба из лапы – а может, решала скучную задачку по математике, – у меня перед глазами вдруг вставал образ той колыбельки. Я видела, как въяве, грязные бока, разрисованные сиренями и рыбами, гнутые кленовые полозья, на которых, поскрипывая, качалась колыбелька взад-вперед, взад-вперед. И существо с лысой головкой, лежащее внутри и извивающееся, как червяк.

И я видела лицо, склонившееся над ним. И шепот, каким обычно укачиваю младенцев: шшш… шшш.

Дело в том, что у меня вообще не сохранилось никаких воспоминаний о маме в то время, когда коммуна еще не распалась. В моей памяти всегда были только Тамека и постоянно маячившая перед глазами гурьба подростков и взрослых – ноги в джинсах, ноги под юбками, – и признаюсь, да, мне хотелось хорошенько ее вспомнить, увидеть, как она качает младенца в колыбельке – в моем представлении, это была я. Но моя мама редко когда вспоминала меня в младенчестве. Конечно, у нее не было никаких фотографий, и однажды она хмыкнула и насмешливо сказала, что моим первым словом было «ва!». Она даже не рассказывала, как сама хотела меня назвать, когда вся коммуна общим голосованием выбирала для меня имя.

– Мэделин – это твой отец придумал, – настаивала мама. Но я-то знала по чужим рассказам, что все писали свои варианты имени новорожденного на бумажках и бросали в шляпу. Одно время я очень много об этом раздумывала, об именах, которые ей могли бы нравиться, вроде Уинтер, или Джунипер, или Арк. Я все думала о тех днях моего младенчества и о своих возможных именах (вот бы меня звали Канидой, фантазировала я, когда в восьмом классе писала свой доклад про волков ^[37]), а потом меня осенило, что, может, мама не говорит не потому, что она хотела назвать меня как-то иначе, а потому, что просто не предложила своего варианта. И тогда я начала гадать, кому вообще, кроме папы, была нужна Мэделин? Кто, кроме него, вообще голосовал за это имя?

Не хочу сказать, что мне хотелось, чтобы за меня еще кто-то голосовал. И не хочу сказать, что эти мысли пришли мне вдруг, потому что совсем не вдруг. Они постепенно накапливались в моей голове, почти незаметно, как бы откладывались на отдельной полочке в мозгу, из обрывков других событий моей жизни. Я не могу связать это с чем-то конкретным, что происходило, с каким-то годом школьной учебы или с чем-то, что мама сделала или не сделала, – но как только эта мысль возникла, она уже потом никуда не делась.

– Наш гендир пишет свои отчеты! – могла она, к примеру, сказать, отчего кожа у меня на голове натягивалась, как резиновая шапочка над ушами. Или она могла подвесить на нитку яркую картинку и начать ее раскачивать у меня перед глазами, когда я соединяла точки в рабочей тетради по геометрии и мне приходилось откладывать карандаш в сторону. Я откладывала карандаш с таким видом, словно он был спичкой, от которой вспыхнул пожар. Я смотрела на нее.

– Тихо! – приказывала она сама себе, замечая на моем лице мрачное выражение. Но никогда – просьбу или просто желание, чтобы она обращалась со мной поласковее.

Она обычно шептала:

– Профессор работает! Ш-ш-ш! Всем замолчать!

Или картинно стучала по воздуху согнутым пальцем, как тогда, когда мы ехали в пикапе. Она стучала, но при этом не отрывала глаз от дороги.

– Вернись на землю, Мэделин! Ты слышала, что я сказала?

И не понимая, что я делаю в этом пикапе, и не успев прикусить язык, я прохрипела:

– Я правильно поступила?

– Ты имеешь в виду…

Я помолчала, вслушиваясь, как урчит старенький движок, с трудом волоча эту колымагу по шоссе. Сбился с такта, снова заурчал.

Поразмыслив немного над моими словами, мама ответила:

– То, что произошло, вероятно, произошло бы в любом случае, как бы ты ни поступила. Если ты об этом.

Я снова привалилась головой к дверце и стала смотреть, как в небе облака набегают на другие облака, а может, это были клочья дыма.

Она снова заговорила:

– Но я тут не судья.

«Ты так говоришь только потому, что я не твой ребенок», – помню, подумала я тогда и потерлась лоснящимся от пота лбом о стекло, на котором остался широкий жирный след, как будто от неведомого насекомого, шмякнувшегося об окно.