Книга Дело № 113, страница 50 – Эмиль Габорио

— Так это ты! — повторял он. — Ты, мой милый Луи, мой брат… Так это ты! Я тебя узнал, да, я тебя сразу узнал… Выражение твоего лица совсем не изменилось: тот же взгляд, та же улыбка, что и прежде… Значит, теперь я уже не один: есть человек, который меня любит и которого я люблю. Ты женат?

— Нет.

— Тем хуже, тем хуже! Мне хотелось бы, чтобы ты был женат на какой-нибудь доброй, преданной женщине, чтобы у тебя было много славных красивых ребят. Как бы я открыл вам мое сердце! Твоя семья была бы моей. Это было бы так хорошо, так приятно! Семья… Жить одному, без подруги, которая делила бы вместе с тобою и радость и горе, неудачи и успех, — разве это жизнь? Только я думал об одном себе — как это скучно! Но что же это я говорю? А ты-то на что? Луи!.. У меня зато есть брат, с которым я могу поболтать по душам, как с самим собой!

— Да, Гастон, у тебя есть друг.

— Ты не женат? Ну, что ж такое? Мы вместе поведем хозяйство. Мы останемся оба старыми холостяками, счастливыми, как боги, и будем жить, как мальчишки. Будем веселиться, делать глупости. Знаешь? Ты меня омолодил! Мне кажется, что мне еще только двадцать лет! А как я жестоко боролся, страдал, как страшно я постарел, изменился!

— Ты! — перебил его Луи. — Ты менее постарел, чем я!

— Спасибо за комплимент.

— Нет, клянусь тебе.

— А ты меня узнал?

— Совершенно. Ты все тот же…

— Но как ты меня нашел? — спросил Гастон. — Какая добрая фея довела тебя до моего дома?

Этот вопрос Луи предвидел. За восемнадцать часов пути в вагоне он уже обдумал на него ответ.

— Я должен благодарить за нашу встречу Провидение, — отвечал он. — Три дня тому назад я встретил по дороге одного молодого человека, который возвращался из минеральных вод и сообщил мне, что ходят слухи, будто на Пиренеях поселился какой-то маркиз Кламеран. Вообрази себе мое удивление! Мне даже показалось, что это самозванец. Тотчас же я бросился на вокзал, взял билет и вот сейчас у тебя.

— И ты не подумал обо мне?

— Ах, дорогой брат, ведь уже двадцать три года, как я считал тебя на том свете!

— Мертвецом… Меня! Да разве же Валентина Вербери не передала вам, что я жив? Она поклялась мне, что повидается с моим отцом!

— Увы! — отвечал Луи. — Она нам ровно ничего не передавала.

Вспышка гнева засветилась вдруг у Гастона в глазах. Быть может, ему пришла на ум мысль о том, что Валентине было приятно отделаться от него.

— Ничего? — воскликнул он. — Она ничего вам не передавала? Да ведь это же варварство! Заставить оплакивать мою смерть, старика отца умирать с горя! Вот что значит иметь трусость перед светом: она пожертвовала мною для своей репутации…

— Но ты-то сам, — перебил его Луи, — почему ты не писал?

— Я писал вам по мере возможности через некоего Лафуркада, но он сообщил мне, что отец умер, а ты куда-то эмигрировал. Но я все болтаю, болтаю, а не спрошу тебя: быть может, ты не обедал?

— Признаюсь, нет…

— И не скажешь!.. Я, впрочем, тоже еще не обедал! В первый же день и я морю тебя голодом! А какое у меня вино!

И он позвонил. В один момент весь дом был уже на ногах, и через каких-нибудь полчаса оба брата сидели за столом. Но и здесь разговор их казался бесконечным. Гастон хотел знать все.

— Ну а что наш Кламеран? — спросил он.

— Я его продал, — нерешительно отвечал Луи, не зная, говорить ли ему правду или нет.

— Даже и замок?

— Да.

— Я тебя вполне понимаю, но я бы на твоем месте… Ведь там жили наши предки, там умер наш отец!.. Впрочем, я и сам не вернулся бы туда. Я боюсь вновь пережить мучения при виде замка Кламеран, парка Вербери… Ведь только там я и был счастлив!

Физиономия Луи прояснилась. Это сообщение брата, что он не вернулся бы в Кламеран, избавило его от беспокойства.

Они пробеседовали до двух часов ночи, а на следующий день под каким-то предлогом Луи побежал на телеграф и дал следующую телеграмму Раулю:

А затем, улучив удобный момент, когда они сидели за завтраком, Луи сказал:

— А знаешь, дорогой Гастон, мы все говорим о пустяках, а до главного-то еще не договорились. Ведь, думая что тебя нет уже в живых, я наследовал отцу.

Гастон весело засмеялся.

— И это ты называешь главным? — спросил он. — Все, что ты получил, — твое. Ты имеешь на это право в силу давностного владения. Во всяком случае, я желал бы, чтобы ты не оставлял без своего внимания и мою… то есть нашу собственность.

Но если эта щедрость — комедия? Недоверчивость Луи уже заговорила в нем, и он стал раскаиваться, что послал накануне такую многообещающую телеграмму.

Сбоку, на краю красивой поляны, находился завод в полном действии. Гастон стал рассказывать Луи свои планы, как он рассчитывает превращать леса в каменный уголь и извлекать доходы из эксплуатации тех лесных богатств, которые до сих пор считались недоступными.

Луи поддакивал. Он восхищался всему этому в душе, но отвечал только односложными словами:

— Да! Конечно! Это хорошо!..

Новая боль, которую ему причинил своим рассказом Гастон, стала его мучить. Это благополучие, которое так бросалось в глаза, приводило его в отчаяние. Всеми своими ядовитыми колючками ревность вцепилась в его завистливую душу. Он видел, что Гастон богат, счастлив, почтенен, получил уплату за свой риск и труд, тогда как он… И никогда еще он не чувствовал так жестоко всего ужаса того положения, которое было делом его же собственных рук.

— Оставайся-ка здесь, под этим чудным небом Беарна, — обратился к нему Гастон. — Разве можно сравнить скупую на природу и раздолье парижскую жизнь с тем довольством и обилием, которые ожидают тебя здесь? Ты холост, значит, ты свободен. Оставайся, мы отлично заживем вместе! Скучать будет некогда, дело всегда найдется, ведь у нас — завод. Вдвоем, при капитале, да ведь мы натворим чудес! Ну, как ты находишь мой план?

Луи молчал. С каким наслаждением он принял бы это предложение год тому назад! А теперь он не мог принять его, и это приводило его в бешенство. Нет, он несвободен! Он не может бросить Париж. Там, в этом городе, у него остался сообщник, который его погубит, если он его покинет, и донос которого может довести его до эшафота…

Он мог бы скрыться, если бы был один, но он не один, у него есть соучастник.

— Ты не отвечаешь, — настаивал Гастон, удивленный его молчанием. — Значит, у тебя есть для этого препятствие?

— Да.

— Какое?

— Без Парижа мне нечем жить.

— Ты или не понял меня, или же не желаешь быть добрым братом.

Луи опустил голову.