Онлайн книга «Главная тайна горлана-главаря. Книга 4. Сошедший сам»
|
Переговоры с финансовыми воротилами Америки состоялись и проходили довольно успешно – кредиты стране Советов были обещаны. Но Сталин считал, что разговоры о кредитах можно заводить только после того, как ведущая переговоры страна официально признает Советский Союз. Таким образом, все усилия Шейнмана пошли насмарку. 31 марта 1929 года он вернулся в Германию, где вновь заболел. И объявил, что в Советский Союз возвращаться не желает. Шейнмана принялись уговаривать, чтобы он передумал. В Берлин даже прилетел видный большевик Михаил Томский, чтобы отговорить своего друга от нежелательного решения. Но тот стоял на своём. А Яков Блюмкин в апреле того же года приехал из Европы в Константинополь. Потом он написал: «12 апреля, проходя по улице Пера, у туннеля я случайно встретил сына Троцкого, Льва, с которым был хорошо знаком и раньше, поздоровавшись с ним, я уверил его в моей лояльности и попросил информацию». Узнав, что изгнанный из СССР Лев Троцкий обитает где-то неподалёку, Блюмкин попросил его сына (Льва Седова) устроить ему встречу с его отцом. Встреча состоялась. О ней Блюмкин потом написал: «16 апреля, разумеется, с соблюдением строжайшей конспирации, чтобы не провалить себя, я имел продолжительное свидание с Троцким». В той беседе, которая продолжалась четыре часа, Троцкий сказал, что в ближайшее время режим, установившийся в СССР, неминуемо рухнет. Поэтому необходимо срочно создать нелегальную организацию, которая и встанет во главе страны Советов. Блюмкин заявил, что готов участвовать в этой подпольной работе. 20 апреля политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение: «Немедля сдать в печать постановление Совнаркома об освобождении Шейнмана от обязанностей председателя Госбанка». Перед фамилией Шейнман буквы «т» не стояло, что говорило о том, что кремлёвские вожди «товарищем» его уже не считали. Члены политбюро назвали того, кто займёт место банкира-невозвращенца: Георгий Пятаков. В тот же день (20 апреля) участники объединённого пленума ЦК и ЦКК, слушая доклад Алексея Рыкова, узнали о том, что Шейнман стал невозвращенцем. Выступивший в прениях Клим Ворошилов назвал бывшего главу советского Госбанка «чужим человеком» и даже «изменником». Однако с Шейнманом договорились полюбовно: в качестве «цены за молчание» (то есть за нераскрытие множества известных ему секретов СССР) ему была обещана ежемесячная пенсия в 1000 марок, а также право работать в советских загранучреждениях. А в столице Венгрии Будапеште в том же апреле была с триумфом показана кинокартина «Буря над Азией» («Потомок Чингисхана»). Фильм собирал полные залы по всей Европе. В нью-йоркском кинотеатре «Рокси» («Roxy»), в котором было 6000 мест, в течение двух недель картина шла с полным аншлагом. Осипу Брику было чем гордиться. Владимир Маяковский в это время возвращался на родину. Он смотрел в окно вагона и по старой своей привычке сочинял стихи, в которых описывал происходившее вокруг него. Первым взятым на карандаш событием стала проверка паспортов. И появились строки: «По длинному фронту / купе и кают чиновник / учтивый / движется. Сдают паспорта, / и я / сдаю мою / пурпурную книжицу». Подобную проверку поэт проходил многократно – порядок есть порядок: гражданам всех стран, пересекавшим государственные границы, предлагалось предъявить свои паспорта, и чиновники их флегматично собирали. Никаких поэтических образов эта бюрократическая процедура обычно не вызывала. Но на этот раз собиравший документы делал это слишком эмоционально: «К одним паспортам – / улыбка у рта. К другим – / отношение плёвое». Когда очередь дошла до паспорта Маяковского, чиновник тоже отреагировал: «И вдруг, / как будто / ожёгом, / рот скривило / господину. Это / господин чиновник / берёт мою / краснокожую паспортину. Берёт – / как бомбу, / берёт – / как ежа, как бритву / обоюдоострую, берёт, / как гремучую / в 20 жал змею / двухметроворостую». Реакцию чиновника понять нетрудно – все европейские газеты были переполнены статьями о том, что рядовых советских граждан большевики за границу не выпускают, а те, кто разъезжает по зарубежным странам с «краснокожими» паспортами на руках, являются сотрудниками спецслужб, посланными что-то выведать или кого-то убить. Маяковский опровергать этого не стал, а завершил стих заявлением, что он гордится своей принадлежностью к этим (готовым выведывать и убивать) обладателям «краснокожей паспортины»: «Я / достаю / из широких штанин дубликатом / бесценного груза. Читайте, / завидуйте, / я – гражданин Советского Союза». А за окнами вагона мелькали пейзажи Франции, Германии, Польши. И возникали строчки, которые чуть позднее войдут в стихотворение «Два соревнования»: «Европу / огибаю / железнодорожным туром и в дымные дни / и в ночи лунные. Чёрт бы её взял! – / она не дура, она, товарищи, / очень умная. Здесь / на длинные нити расчёта бусы часов / привыкли низаться, здесь / каждый / друг с другом / спорит / до чёрта по всем правилам рационализации… Мордами пушек / в колонии тычась, сковывая, / жмя / и газами пованивая, идёт / капиталистическое соревнование. Они соревнуются, / а мы чего же нашей отсталости / отпустили ножки?». И поэт начинал «соревноваться» с Западом, сравнивая жизнь в стране Советов с тем, как живут европейцы. Но почему-то внимание Маяковского обращалось только на зарубежных женщин. Одна из них (девушка лёгкого поведения) стала героиней стихотворения «Заграничная штучка»: «Стихом / беспардонным пою, / забывши / меру — как просто / за кордоном сделать / карьеру». Но в стихотворении «Парижанка» поэт тут же напоминает: «… очень / трудно / в Париже / женщине, если / женщина / не продаётся, / а служит». |