Онлайн книга «О бедной сиротке замолвите слово»
|
Я выглянула в коридор. Тихо. Разумные люди спят и седьмой сон видят, а я тут… и на улицу? Нет, не на улицу… там и дождь, и ветер, причем такой, что деревья к земле гнутся… Самая та погодка для злодеяний. Нет, пусть будет что будет, а на улицу я точно носа не высуну, даже во благо мира… Я некоторое время постояла, прислушиваясь к окружающей тишине. И, кажется, где-то недалеко раздался скрип… точно, скрип. И вздох. И тень мелькнула. Мелькнула и исчезла… проклятье, надеюсь, браслетик нынешний не бракованный, ибо чувствует задница, приключение будет еще то. Я огляделась и, вспомнив, что близ туалета виднелась кладовая со всякой всячиной, решительно распахнула дверь. Подвиг подвигом, но со шваброй в руках всяко надежней. – Эй… – голос мой утонул в тишине, которая вдруг стала вязкой, тяжелой. Зверски захотелось спать. Веки налились свинцом, интуиция и та, слабо вякнув, что это все неспроста, заткнулась, не иначе уснула. А я лишь крепче вцепилась в швабру. Спать нельзя. Не знаю, что тут творится, но если оно, чем бы оно ни было, хочет, чтобы я заснула, то хрен ему… спящие беззащитны, а у меня швабра имеется. Я потрясла головой, и, удивительное дело, сон отступил. Нет, что-то такое нашептывало, что не дело это, ночью по коридорам разгуливать, что в комнатушке моей кровать меня ждет, остывает… что дождь за окном колыбельную поет и надо бы прислушаться к дождю… но теперь мне было куда как легче справиться с шепотком. А на помощь… кого и как? Орать? Подозреваю, если не все, то почти все спят глубоким сном. Ори – не доорешься… а если доорешься, что сказать? Может, это местное заклинание работает, студентам отдых дарит. Буду выглядеть дура дурой… нет, этот факт не особо волнует, но… Я двинулась к лестнице. Держалась стены и шла медленно, то и дело останавливаясь. И снова скрип… и, кажется, белесая тень мелькнула впереди. Не тень, фигура… я покрепче сжала швабру. Так, драться мне приходилось, да и дядя Леня кое-чему научил. Вот только он раз за разом повторял одно: «Драка серьезная – не бабьего ума дела… пихнула и беги, быстро беги, Маргоша… в ногах твое спасение». Спасение дрожало, и вообще как-то поганенько было внутри… – Эй, – звук моего голоса нарушил тишину. – Стой… Она поднималась по лестнице. Теперь видно было, что это девушка, отчего мне изрядно полегчало: с девицей справиться всяко легче. – Эй, что ты делаешь? Она ступала медленно. И как-то… странно? Точно танцуя на цыпочках. Кто в нормальной жизни ходит на цыпочках? А эта… рубашонка коротенькая, едва задницу прикрывает, зато рукава широки. Девчонка эта руки расставила, будто не на лестнице стояла, а на канате, рукава вот и колыхались этакими кружевными крылами. Ножку поднять. Носочек вытянуть. Замереть в нелепой этой позе недобалерины. И опустить на камень… а камень-то холодный, я сквозь тапочки холод ощущаю, эта же боса… и определенно не в себе. И что делать? Лунатизм лечить? Знать бы, как еще лечится… или… я кивнула: что бы ни собиралась эта красавица сделать, остановить ее я всегда успею, а посмотреть не мешает. Ей-то все равно, она меня в упор не видит. Чтобы убедиться, я подошла вплотную и ткнула пальцем в плечо. – Он меня ждет, – сказала лунатичка, повернувшись ко мне, и такой счастливой улыбкой одарила, что у меня мурашки по коже побежали. По ней определенно местная психушка плачет. – Раз ждет, – сказала я, отступая на шаг, – иди. – Иду… мы поженимся и будем счастливы… будем жить долго-долго… – Ага, пока не умрете, – буркнула я, хотя не была услышана. Девочка – а она оказалась совсем юной, ребенком почти, – кивнула и, танцуя, напевая что-то под нос, двинулась дальше. Выше. Пролет. И еще один. И та же вязкая неестественная тишина, и остановка, и бледная ручка, которая застыла в воздухе, а девушка вдруг остановилась, будто в кукле завод закончился. Я коснулась хрупких, каких-то полупрозрачных пальчиков, перехватила запястье, проверяя пульс. Есть. И бешеный. За сотню точно… – Надо идти, – она вдруг встрепенулась. Глаза. Зрачок расплылся, почти вытеснив радужку. Она вряд ли что-то видит. И понимает. – Надо – иди, – я с некоторой опаской выпустила руку. Ничего, молодая и сердце крепким быть должно, выдержит. А если вдруг… буду спасать и надеяться, что дар мой – не чужая фантазия. – Он ждет. – Кто? – если эта лунатичка худо-бедно способна говорить, то стоит ее порасспрашивать. – Айзек. – Ты его любишь? Выше. И еще раз выше… и кажется, до самой крыши… ага, а вот и железная лесенка, и дверь, которой, если я что-то понимаю, полагалось быть запертой, но она открывается от легкого толчка. На крыше гуляет ветер, и мне, одетой не по погоде, становится холодно, что уж говорить об этой красавице, у которой весь наряд – кружевная ночнушка и трусики. Но она с легкостью выпархивает на мокрую крышу и, раскрыв объятья ветру, смеется. – Ты здесь? Удар ветра едва не опрокидывает меня. Он, поганец, норовит развернуть, столкнуть меня в проем двери, ведь здесь, наверху, я лишняя. Безумие – вещь глубоко индивидуальная, свидетелей не терпит, а уж тех, кто вмешаться норовит, и подавно. Пока я боролась с ветром, девица добралась до края крыши. Э, нет, так не пойдет. – Кыш, – рявкнула я, и ветер притих. Испугался? Нет, не стоит очеловечивать стихию… и безумие это, полагаю, наведенное. – Эй, ты, – я окликнула девчонку, которая, встав на край парапета, что-то сосредоточенно разглядывала внизу. – Слезь оттуда немедленно! – Он меня ждет! – Неправда. – Он меня любит! – она протянула руки кому-то, кого я не видела. – Только меня… – А еще меня… Я успела добраться. Я сумела. Я не знаю как, но сумела… крыша мокрая, скользкая, а у меня тапочка слетела, но на тапочку плевать, и на дождь, который хлестал наотмашь плетью… и, кажется, вода была горькой, а мыслей в голове слишком много и все какие-то дурацкие. Но я сумела. Я схватила ее за мокрый рукав и сдернула с треклятого парапета, и мы обе плюхнулись в лужу, а девица завизжала, яростно, обиженно. Она оказалась вдруг сильной, слишком сильной для хрупкого такого тельца. И я честно пыталась ее удержать, только… |