Онлайн книга «О бедной сиротке замолвите слово»
|
Правда, выяснилось, что тело привыкает к этой сладости, а разум… Разум всегда счастлив избавиться от метаний и проблем. Что ж, могло быть и хуже. Из всего, что имеется в лаборатории, он мог бы выбрать куда более… сложные и изощренные или же болезненные яды. – Я была осторожна… очень осторожна… поначалу… ты долго болел. Помнишь? Нет. И вспоминать не станет. Его разум, тот острый ум, который когда-то вызывал в ней восхищение, давно угас. Да и сам ее ребенок… тот, кто стоял, сжимая ее руку, не позволяя отказаться от сомнительного подношения, – не ее сын. Ее – умер. Исчез. В том проклятом мире, откуда она надеялась его спасти, но вместо этого… – Год… год у моря… ты любил смотреть на волны… ты часами просиживал на берегу и смотрел на волны. Не говорил. Не ел. Порой нам приходилось ставить капельницы… это было сложно, но нам удалось подобрать правильную дозу… Правильные мысли. И пожалуй, то время было хорошим. Амелия, конечно, много плакала, но она в принципе отличалась слезливостью… а ведь такая кровь… Две капли в чай. Три. Четыре и пять. Он позволяет отставить флакон. А завещание она успела-таки исправить. Что ж, это существо, которое мыслило весьма практично, чего она некогда и желала, будет удивлено. Или не будет? Оно в принципе потеряло способность удивляться. – Дорогая матушка, – ей поднесли несессер. Он сам извлек перо и листы бумаги. – Надеюсь, вы не откажетесь оставить короткую записку. Не откажется. Она даже знает, что написать. «Мне жаль». Ей было действительно очень жаль… только жалость никогда и ничего не способна была изменить. В разверстой грудной клетке билось сердце. Почти как настоящее. Следовало признать, что здешнее обучение весьма и весьма выгодно отличалось от принятого в моем мире. Муляж, во всяком случае, был почти неотличим от настоящего человека, поэтому меня не покидало странноватое чувство иррациональности происходящего. – Как можете наблюдать, сердце… – мастер Навшер стоял над телом, вооруженный тонким белым хлыстиком. Металлический шарик на конце его поблескивал, изменяя параметры. И, подвластная ему, менялась кардиограмма на белой стене. – Работа… Говорил мастер на редкость тихо, убаюкивающе. Многие и убаюкались. Вот только хлопнувшая дверь разбудила задние ряды. А я вздохнула: мастер Навшер был человеком спокойным, но до крайности занудным. А еще злопамятным, если верить рыжему. Я верила. – Маргарита – в ректорат, – возвестил секретарь ректора, одарив меня презрительным взглядом. И что опять случилось? Я медленно сложила тетради в сумку, потупилась, изображая смущение, впрочем, вряд ли это произвело впечатление на Навшера, который продолжал бубнить, ковыряясь в груди манекена. А я… Нет, ведь случилось же и… Случилось. – Мне очень жаль, – ректор сцепил руки за спиной. – Что я вынужден сообщить… Что меня раздражало, так это избыток слов. Как что-то важное, так лишнего не услышишь, а тут развели политес… Бабуля умерла. На мгновенье в груди что-то екнуло, а потом… какое мне дело до этой старухи? Моя бабушка умерла давно. Она не хотела уходить, я знаю… и если бы мой дар, в котором чем дальше, тем меньше смысла я видела, открылся чуть раньше… Он не мог помочь Малкольму. Или Айзеку. Или вот мне самой избавить от давящего ощущения близкой беды и собственной никчемности… Бабушка уходила медленно. Сердце. Его поддерживали. Но, понимаете ведь, возраст… надо беречь себя и избегать волнений. Наблюдаться. Принимать лекарства. В санаторий вот съездить… путевки стоят не так уж дорого, но… одна пенсия на двоих. Мои жалкие подработки приносили копейки. И этих копеек не хватало, когда заявлялась мамаша, требуя дозы… у нее, мол, обстоятельства… я бы ее и на порог не пустила, но бабушка жалела и отдавала последнее, то, что отложено на нормальные препараты. Зачем ей, если можно купить дешевле… Помню последние дни. И светлое, какое-то легкое состояние. Прилив сил, который тогда показался добрым знаком: значит, помогает новое лечение… или просто вот случилось чудо. Весна. Сирень. Самое подходящее время для чудес. И кухонька наша крохотная с желтыми стенами. Одуванчики внизу. Их хорошо видно из окна. Подоконник широкий, и места хватает на нем не только склянкам с прорастающим луком. Будет свежий салат. Лук и сметана. И блинчики к ним. Бабушка печет отличные блинчики на сыворотке. И мы сидели, ели их и говорили о чем-то… кажется, о будущем моем, о том, что стану врачом. Или ветеринаром. Или… Не помню. Вот хоть убей, не помню. А то, как она улыбалась, наоборот. И чашку ее огромную, пузатую, с золотым ободком… Мамаша снесла ее в ломбард сразу после похорон. И деньги требовала ей отдать. Мол, она взрослый человек, а я ребенок. Детям не положено заниматься похоронами… только хрен ей… Цепочка тоже ушла. И тоненькое обручальное колечко, которое бабушка прятала для меня. Цепочки и кольца не жаль, а вот из-за кружки у меня истерика случилась. Я ее выкупить хотела, но… Не судьба. – И чего вы от меня хотите? – злость была звонкой. Как первый лед. И прозрачной. Думают, я плакать стану? Тогда да, плакала, умела еще. И злилась потом, обижалась, что она ушла, оставила меня наедине с этой… Мамаша носилась счастливая, планируя, как продаст квартиру, и даже нашла какого-то придурка, который готов был прямо там денег дать. Только хрен ей. Бабуля моя, хоть и добрая, да не дура, сумела завещание составить так, что квартира эта ко мне отходила. И поверенным своим сделала старого своего знакомого. Нет, он со мной не возился, не тот был характер, но помог отстоять. И сам с мамашкиным новым приятелем побеседовал, объяснив… Короче, хрен им, а не квартира. – Завтра состоятся похороны и оглашение последней воли, – ректор, кажется, осознал, что падать в обморок или слезами заливаться я не собираюсь. А потому подобрался и заговорил спокойней: – Вам надлежит присутствовать. – С чего бы? Помнится, мне обещали, что к делам этого проклятого рода я отношения иметь не буду. |