Онлайн книга «Над Самарой звонят колокола»
|
– Хитер-то хитер, да хитрее Всевышнего не будешь, – отозвался Данила. – Кабы наперед знать, чей верх в Москве-то будет? А нынче мы, как те караси на горячей сковородке: припекает нам один бок, а и на другой перевернуться – все едино жарену быть! Чабаев хохотнул – верно подметил караванный старшина, так оно, по-рыбьи, и выходит у них, доведись быть в Самаре воинским отрядам от того объявившегося под Оренбургом Петра Третьего. От земляной крепости верхом на конях к ним спускались капитан Балахонцев и поручик Счепачев. Поручик то и дело подносил к губам платок и надрывно, с хрипом кашлял. – Данила, вот хорошо, что встретил тебя! – вдруг остановил коня Иван Кондратьевич, когда купцы подались к присыпанному снегом забору, чтобы пропустить всадников, едущих стремя в стремя. У Данилы екнуло сердце: неужто какую весть получил комендант из-под Оренбурга про участие его внука в злодейском войске беглого донского казака? Тимофей Чабаев неприметно, но крепко взял его под локоть – увидел, как побледнел караванный старшина, решил, что Даниле плохо с сердцем. – Вчера был наездом в Самаре один черкашенин, – заговорил капитан Балахонцев, успокаивая коня похлопыванием ладони по шее. – Сказывал, чтоб передать тебе от Матвея Арапова, дескать, жив и здоров, обретается в дворянском ополчении при Борской крепости. В голове Данилы медленно затухли далекие колокольные звоны, в глазах прояснилось. Он улыбнулся, поблагодарил коменданта за добрые вести: – Спаси бог тебя, Иван Кондратьевич, непременно свояченице передам. Будет женке радость немалая. – Да еще тот Арапов беспокоится: отчего это его приказчик не ворочается к нему в Борское? Данила Рукавкин был удивлен не менее самого Матвея Арапова. – Да он и квасу у меня не попил, тот приказчик! Как высадил у ворот Анну с мальцом, так пал в сани и выехал из Самары. – Неужто к бунтовщикам пристал, чтоб его буйным ветром унесло? Данила Рукавкин возразил коменданту: – Того ему делать никак нельзя. Он тех бунтовщиков ружейной пальбой отбивал, а одного и до смерти застрелил в араповском имении. Ежели изловят да дознаются – непременно повесят. Иван Кондратьевич махнул рукой. – Коль жив, объявится, – и спросил о другом: – А вы из магистрата, вижу? Пишет ли бургомистр ответ на мою промеморию? Данила Рукавкин и Тимофей Чабаев переглянулись, и оба невольно почувствовали стыд. Пряча глаза, заверили, что Иван Халевин пишет ответ на его послание. – Поехали, господин поручик. Надобно поторопить бургомистра – ежели не даст кузнецов да плотников на завтрашний день к работам, тот Копытень нам и к вешним водам пушек на лафеты не поставит. Делает все, аки услужливый неприятель, то одно, то другое сломает. Альбо умышленно пакостит? Надобно присмотреть за ним хорошенько, а то и батогами уважить злоумышленника! Офицеры поехали, а купцы продолжили свой путь. Данила, входя в дом, подумал о только что услышанном от капитана Балахонцева: «Скажу Герасиму про опасения коменданта. Пущай остережет своего знакомца Копытеня, а то по нечаянной оплошности попадет человек в кандалы: время больно смутное, разбираться некогда, воистину ли человек виновен…» Дома Данилу ждало радостное и горькое одновременно известие: старший сын Алексей писал в письме, утром полученном с почтой, что по службе он теперь надворный советник при департаменте, дом снял себе неподалеку от Невского проспекта и случай уже имел не единожды лицезреть матушку государыню, проезжающую в карете к церковной службе. А еще Алексей писал, что в столице все весьма озабочены появлением под Оренбургом полчищ диких яицких казаков, башкир да калмыков. Однако курьерская связь от Оренбурга к ним, невзирая на тяжкие зимние дороги, достигает не позднее двадцати дней. «Будет какое от тех воров и разбойников вашим драгоценным жизням малейшее устрашение, – писал заботливый Алексей, – так ни минуты не мешкая, садитесь в сани и езжайте с милой матушкой прямо ко мне, в столицу». Еще писал Алексей, что от Панфила все так же давно нет известий. В конце письма сын спрашивал, почему не пишет Тимошенька. Послушен ли дедову слову? И не пора ли ему собираться в Петербург к учебе, где он, Алексей, мог бы потом выбрать ему дело по сердцу? Данила опустил письмо на колени, долго сидел так, не замечая молчаливых слез жалостливой к внуку Дарьюшки. – Что ж, Данилушка, напишешь ли сыночку, что приболел наш Тимоша? Только не пиши, что лежит он в чужом городе, у чужих людей… Будет зазря тревожиться. – Как можно, Дарьюшка, писать Алексею всю правду? Мой это крест, мне и нести его до конца… А каков он будет, самому Господу только ведомо. – Он ласково похлопал жену по вздрагивающей от волнения руке, через силу улыбнулся – дескать, все будет хорошо и тревожиться не надо зазря. – Может, поправит Тимоша здоровье да и отстанет от той казачки, в Самаре ему невесту сыщем. Я уже имею одну на примете. Славная девица, телом справная, ликом светлая… – Нет, Дарьюшка, такую вовек не забудешь… Немощен я ныне, а увидел ту казачку – вот веришь ли, словно крылья за плечами выросли! У Тимоши тако ж влюбчивый глаз, как и у твоего непутевого Данилушки… Сходи к сестрице в горницу, передай весточку от Матвея, а я малость отдохну, сидя в кресле. У Анны тако ж, поди, в заботах сердечко рвется. – И уже в дверях остановил Дарью, сказал: – Отчего Матвей не уехал в Самару? Здесь все ж безопаснее, нежели в Борской крепости. При нужде в Симбирск или в Сызрань уехать можно, как иные уже и сделали днями. Неужто мыслит с десятком-другим тамошних помещиков да при малом казачьем гарнизоне супротивничать бунтовщикам? Чего доброго, на стене и застрелить могут. А то и хуже – сами казаки схватят. Вон, было уже известие, что атаман Тоцкой крепости Чулошников переметнулся к самозванцу… Ну, иди, иди, моей стариковской воркотне конца не будет. – Данила не стал удерживать больше Дарью, подошел к инеем изрисованному окну, вспомнил только что встреченного коменданта, подумал: «Теперь, поди, Иван Халевин закончил диктовать писчику ответную промеморию… То-то будет «радости» Ивану Кондратьевичу! – и сам не знал, радоваться, огорчаться ли ему тем, как складываются события под Самарой. – Никто не может знать заранее, – вздохнул Данила, опускаясь в мягкое кресло, – кому будет от тех перемен выгода, а кому тяжкое лихо и разорение…» * * * Ивану Кондратьевичу надоела перебранка денщика Васьки с кем-то в холодных сенцах комендантской канцелярии и он грубо крикнул через закрытую дверь: – Васька! С кем ты балясы точишь битый час? Теперь, оставшись без семьи, Иван Кондратьевич совсем перестал ходить в свой дом, и денщик Васька перебрался в боковушку канцелярии со своим немудреным солдатским скарбом в ранце, он и ходил в ротную столовую за обедом коменданту, брал то, что готовили прочим господам офицерам. На грозный крик Ивана Кондратьевича чуть приоткрылась дверь, по низу через порог клубами покатился густой бело-морозный воздух. Денщик просунул улыбчивую физиономию, щекастую и голубоглазую, не по-уставному, будто дядька на базаре, сказал: |