Книга Между клизмой и харизмой, страница 35 – Самвел Аветисян

— Не большим, а великим, — заступился я за честь Айседоры Дункан.

Вечером после съемок Оливьеро повез меня ужинать. Ресторан эльзасской кухни оказался грязным, прокуренным местом с низким закопченным потолком и обшарпанными стенами. Гости сидели впритык и толкались локтями. Нам подали знаменитый choucroute ^[36] — тарелку квашеной капусты и две сизые колбаски по краям. Налили мутного вина в графин. На вопрос, что за вино, милый гарсон в мятом фартуке пробубнил: le muscat d’Alsace. Оттого, что вино было теплым, оно источало не сладкие ароматы розовых лепестков с нотками нежного бергамота, а воняло подмышками дряблого фельдшера. К нашему столу поминутно подходили разные знаменитости выразить почтение Тоскани. Представляя их, Оливьеро награждал каждого одним и тем же эпитетом — cretino grandioso ^[37].

— My armenian friend, хочу познакомить тебя с cretino grandioso французской моды Жан-Шарлем де Кастельбажаком. Он знаменит благодаря моей рекламе его паршивых джинсов.

— Jesus jeans — это классика! — Рука кутюрье была сухощавой настолько, что мне почудилось, будто я обхватываю корень столетней лозы. — Большая честь для меня с вами познакомиться, месье. А это ваши сыновья?

То ли вопрос мой оказался неуместным, то ли еще отчего-то, но повисла неловкая пауза. Уже покидая ресторан, Оливьеро долго хохотал над моей наивностью:

— Му armenian friend, ты не ошибся. Те два красавца — его семья. Но не сыновья его, а мужья.

На следующее утро мы вылетели в Пизу. В аэропорту сели в крохотный Fiat. «Надо ж, как беден Оливьеро, — подумал я, „Фиат“ совсем уж ветхий». Когда же подъехали к поместью, на парковке у радикального борца с капитализмом я увидел еще пять авто: кабриолет Porsche 911, какой-то ретро-«Мерседес» с открывающимися наверх дверцами, культовый минивэн Volkswagen, старой модели «жук» и даже довоенный Horch 855. Оливьеро провел меня в гостевой дом.

— Здесь останавливаются только знаменитости: Федерико Феллини, Лучано Паваротти, Мохаммед Али, Мик Джаггер. Ты мой первый гость — армянин.

— Армянин я, может, и первый, но вот точно не знаменитый.

— Как не знаменитый? Ты дружишь с самим Тоскани.

После Оливьеро показал конюшню и строящийся ипподром.

— Любовь к лошадям у меня от отца. Он был фотографом, работал в газете Corriere della Sera, освещал конные скачки. Между прочим, он автор знаменитого снимка казни партизанами Муссолини и его любовницы Клары Петаччи. При Муссолини было больше порядка, чем сейчас при этом клоуне Берлускони.

— А где студия? Где твоя команда, Оливьеро? Мы сегодня начнем работать?

— Му armenian friend, знаешь, какое самое популярное выражение у итальянцев?

— Dolce far niente?

— Нет. Domaniх ^[38]. Завтра начнем работать. А сейчас пойдем в погреб — выберешь вина. Ты же разбираешься в них?

Разбираюсь? Гм-м. Так, на слабую троечку. Но даже этих знаний мне хватило оценить, какими винными сокровищами владел Маэстро. В низком, сводчатом подвале с плесневеющими стенами и земляным полом россыпью пылились благородные бароло, барбареско, брунелло, кьянти, амароне. Я выбрал Brunello di Montalcino Riserva 1980 от Col D’Orcia и Tenuta San Guido Sassicaia 1982. Первую бутылку ему подарил Паваротти, который обожал брунелло. Вторую — сам маркиз Марио Инчиза делла Роккетта, создатель Сассикайи. Потом мы сходили еще за одной бутылкой, но уже не помню какой. Вальяжно болтая ни о чем и попивая вино, Оливьеро вдруг задумался:

— Как будет по-русски peace?

Я взял со стола карандаш и вывел на салфетке три жирные буквы, сломав грифель: MIR.

— Так коротко? А кириллицей? — приободрился Оливьеро.

Когда же я сказал, что этим словом обозначается и world, Оливьеро вскочил с кресла, походил взад-вперед по кабинету, как лев в клетке, потом выхватил у меня сломанный карандаш и на этой же салфетке процарапал идею будущей рекламы: карнавал, танцующие пары в масках политиков, маски срываются, и на весь экран появляется… Что появляется, я не уловил, ибо был уже completamente ubriaco ^[39], но все же пролепетал:

— Oliviero, sei un genio! ^[40]

Я долго не мог уснуть, возбужденный задумкой Оливьеро. А заснув, спал глубоко и безмятежно. Даже сон приснился, как в лучах софитов и вспышек мне вручают Гран-при на Каннском фестивале рекламы. Сколько же я спал? Ни фига себе, уже полдень! И Ярдов звонил. Судя по количеству пропущенных звонков, звонил яростно и зло. Все еще сонный, я набрал его. Мой голос дрожал:

— Мы с Оливьеро придумали гениальную идею — простую и чистую. Это просто wow! Мы порвем рынок в клочья. — Я зачем-то приплел себя в соавторы. Оно и понятно: человек слаб, завистлив и падок. И я не исключение.

— Не вопи! Объясни внятно, что за идея?

— Молодежная тусовка, маскарад. Камера наезжает на танцующих, маски сбрасываются, камера отъезжает и на весь экран всплывает… А вот что всплывает, я не запомнил.

— Хуйня какая-то? Ладно, возвращайся — расскажешь здесь. Когда обратно?

— Послезавтра.

— Почему не завтра, если придумали?

Я хотел было сказать, что Оливьеро обещал свозить меня на виноградники, познакомить с друзьями-виноделами, но соврал:

— Завтра намечена встреча с продюсерской группой. Будем обсуждать, когда и где снимать рекламу. Послезавтра утром буду уже в Москве. Могу сразу в офис подъехать.

— Окей. Жду.

По кипарисовой дороге Viale dei Cipressi мы добрались до Болгери — игрушечного городка из красного кирпича, знаменитого тем, что в 90-е он стал сердцем супертосканских вин — самых дорогих и модных. Здесь расположен винный Эдем. И мне не терпелось побывать в этом райском саду. Но сначала надо пообедать, решил Оливьеро. Мы заглянули в Antica Macelleria Cecchini ^[42], где нас встретил сам хозяин мясной лавки.

— Семья Дарио Чеккини колдует над мясом вот уже двести лет. — Оливьеро похлопал друга по плечу. — К нему едут со всей Италии отведать стейки из кьянины.

Мы сели поближе к открытой кухне, чтобы насладиться колдовством. Дарио отобрал нам по внушительному куску мяса, обжарил с двух сторон на древесном угле. Обжарил бережно, чтобы мясо внутри оставалось сырым. Затем поставил на косточку и поджарил снизу. И подал с кровью на горячей гранитной плите. Нарезал сыр, поставил оливки и принес нам вина. Посмотрим, какого? О, Piastraia 1998 от самого Michele Satta. Но вино нас разочаровало — оказалось плоским и скучным. А вот кьянина была настолько нежной, что нож входил в нее, как входит опытный любовник в лоно трепетной девы.