Книга Сестры озерных вод, страница 27 – Олли Вингет

А Демьян вдруг зашелся захлебывающимся кашлем, изо рта его хлынула темная кровь, а следом — болотная жижа. Ее Леся сразу узнала по резкому землистому запаху, который остро чуяла через ткань, скрывающую ее собственную рану.

К Демьяну, захлебывающемуся гнилью, поспешила Стешка, перевернула на бок, попыталась оттереть грязный рот, но Демьян безвольно откинулся на стол, только подтеки жижи заструились вниз, пачкая длинные волосы.

— Отойди от него, — глухо приказала Аксинья, приподнимаясь на локте. — Он обращается…

— В кого? — не веря, что осмелилась, спросила Леся.

— В болотника, — помолчав, ответил за тетку Олег, и его голос предательски дрогнул. — Был лес, был и лесовой — его Хозяин. А стало болото…

С губ Демьяна сорвался хриплый стон, грудь слабо поднялась и опустилась. И только гнилая топь жадно клокотала внутри нового своего Хозяина.

ОЛЕСЯ

Он был совершенно некрасив. Леся рассматривала резкие, даже грубые черты его лица, и ей казалось, что они вырезаны из камня небрежной рукой новичка. Крупный нос с широкими ноздрями, грубые брови, жесткие волосы на щеках, разрастающиеся в спутанную бороду. Если бы не мертвенная бледность и не заострившиеся черты, Леся признала бы в Демьяне зверя. Того, кем он являлся. Или мог явиться, сложись его путь иначе. Но мертвый волк слишком похож на пса. Так и Демьян на пороге смерти первый раз в жизни стал походить на человека.

А Леся все смотрела на него, внутренне ежась от неприязни. Лежащий на столе не вызывал в ней ни жалости, ни сочувствия. Хотя он был на самом краю. Это Леся чувствовала отчетливо, не задавая себе вопроса, откуда.

Может, по тому, как испуганно всхлипывала Стешка. Тянулась к брату, но не могла решиться и дотронуться до его влажного лба. А может, по оцепеневшему Олегу, который стоял у двери, по его побелевшим пальцам. Или по тому, как прижимался к Лесиному боку рыжеволосый мальчишка, доверчиво утирающий слезы о ее рубаху.

И уж точно по звеневшей в комнате ярости Аксиньи. Та кружила у стола, шептала себе под нос, вскидывая руки, складывала пальцы в горсть, рассыпала кругом пепел, пела что-то бессвязное. Но ничего не происходило. Внутри Демьяна булькало и клокотало, изо рта тянулась ниточка маслянистой, густой жижи.

— Обращается… Обращается… — проговорила Аксинья, словно наконец убедилась в том, что и так было очевидно, и медленно опустилась на пол.

— Матушка… — дрожащим голосом начала Стешка, но не посмела продолжить.

Аксинья подняла на нее глаза — черные от горя, бездонные от ярости.

— Я тебе не мать, поняла? — прорычала она. — Да пропадом вы хоть пропадите! Ты, и братец твой, и мать твоя дура, и выродок этот проклятый! — Она выбросила вперед ладонь, указывая длинным сухим пальцем на рыжего мальчонку, спрятавшегося за спиной Леси.

Повисло молчание, длинное, как осенний вечер.

— Помолчала бы ты, сестрица. Горе тебе глаза залило. Вот и несешь всякое.

Слабый голос Глаши раздался из сеней. Она поскрипела там половицами, вошла в комнату, сощурилась слеповато.

— Ах ты ж дитятко, — только и выдохнула, заковыляла к столу. — Ах ты ж малое…

Потянулась морщинистой рукой к длинным волосам Демьяна, но окрик Аксиньи ее остановил.

— Не смей! — завопила она, пытаясь вскочить. — Не трогай моего сына!

— Общий он сын, — тихим, усталым голосом ответила Глаша. — Все они у нас общие… Муж был один, дом один, жизнь одна… и дети общие.

Казалось, что время остановилось. Казалось, из щелей между бревнами стен уходит воздух и скоро в комнате останется лишь вакуум. Безвременное, безвоздушное пространство, полное боли двух несчастных женщин. Леся чувствовала, как прилипает к небу язык. И хотела бы если, то все равно не смогла бы вмешаться. Остальные так и вовсе перестали дышать, не в силах отвести глаза, заткнуть уши, чтобы не видеть, не слышать, как рушится их мир. Спятивший, но привычный. Как ломается он в безжалостных руках Аксиньи.

— Ничего у нас не было общего, дура ты старая, — зло процедила она. — Это старик думал, что будем мы тут жить-поживать в мире да покое. Верные жены его. Думал да обтерся, не было ничего! Ни мира, ни покоя. Один только бес под все его ребра.

— Не надо, Ксюша… — Старуха покачнулась, оперлась рукой на стол, прядь волос Демьяна скользнула по ее пальцам.

— Не тронь! — завопила Аксинья, вскакивая наконец. — Мой он. Мой сын!

— Что-то поздно ты о нем вспомнила! — глухо отрезала Глаша. — Как сечь его ни за что, как в лес к волкам ссылать…

— Он должен был понять, что Хозяин здесь!

— Не был он Хозяином. И сама ты это знаешь, — сказала, будто черту провела. — Сестрица моя, сестрица… Не был Демушка тем самым сыном, не принял его лес, и Батюшка ему ничего не передал…

— Молчи! — Аксинья вмиг оказалась рядом с сестрой и вцепилась ей в ворот. — Молчи, сука палевая, убью, молчи!

— Нет, я скажу… Он умрет сейчас, и молчать тогда придется. А пока скажу, — прохрипела Глаша. — Ты его выгнала. Из-за тебя он ушел… Может, и сладилось бы что с Батюшкой у них… а ты не дала. Отпустила сына из рода. А теперь мучаешься. Вот твоя вина, сестрица. И в болоте твоя вина. — Рука Аксиньи все сильнее сжимала ткань, лишая Глашу воздуха. — Хотела быть Матушкой, хотела быть главной… и всех нас погубила… — Губы ее посинели, лицо налилось кровью.

— Пусти! — закричала Стешка, скидывая оцепенение, как мокрую, тяжелую от воды ткань. — Мамочка, мамочка!

Откуда в ее хрупкой, совсем еще детской фигурке нашлось столько силы, чтобы оттолкнуть разъяренную Аксинью? Что за дух вселился в нее, сменяя кротость решительностью? И почему сама Леся осталась стоять в стороне, с постыдным интересом наблюдая за этой сценой? Но ответы искать было некогда. Время, замершее было, сорвалось с пружины и скачками понеслось вперед.

Олег ринулся вслед за сестрой, чтобы подхватить Глашу, почти задушенную, совсем обессиленную, с багровым рубцом от ворота на дряблой шее. За одно мгновение все изменилось, и Олеся просто не сумела за этим уследить.

Ее накрыло волной мутного киселя. Руки стали тяжелыми, веки так и норовили опуститься. Как в замедленной съемке, она видела, что Аксинья подошла совсем близко. Лесе показалось, что цепкие пальцы ведьмы сейчас схватят ее. Про мальчишку, тяжело дышащего ей в спину, она успела забыть. Но тут же вспомнила, когда Аксинья потащила его к себе. Бледный, упирающийся, он покрылся ледяным потом страха. Леся запомнила лишь, как на влажной коже Степушки вмиг потемнели веснушки. А из ладошки выпал деревянный кругляшок с вырезанными на нем листиками. Упал и остался лежать, никому не нужный.

Леся попыталась схватить мальчика, потянуть к себе, защитить от старой ведьмы, но вспотевшие пальчики сами выскользнули из рук. Когда их заметила Глаша, Аксинья уже тащила его к двери.

— Стой! — прохрипела она. — Не смей!