Книга Патрик Мелроуз. Книга 2, страница 83 – Эдвард Сент-Обин

– Могу предложить свою, – сказала Анетта.

– Спасибо за добрые слова об Элинор, – с улыбкой поблагодарила ее Мэри.

– Надеюсь, мне удалось воздать ей должное. Таких, как она, редко встретишь.

– О да, – сказала Джулия, аккуратно подкрашивая ресницы. – Ох, хоть бы машина остановилась, трясет.

– Она искренне хотела делать добро, – сказала Мэри, – а это действительно редко.

– Ах, добрые намерения! – объявил Эразм, словно привлекая внимание пассажиров к великолепному водопаду за окном.

– Которыми вымощена дорога в ад, – добавила Джулия, подправляя макияж на другом глазу.

– Как говорит Фома Аквинский, любить – значит возжелать добра ближнему, – начал Эразм.

– А по мне, так лучше возжелать ближнего, – заявила Джулия. – Нет, разумеется, никто не желает ближнему попасть под колеса или под пули – ну, по большей части. По-моему, Фома Аквинский попросту изрекает благоглупости, вполне очевидные вещи. Ясно же, что все основано на желании.

– Кроме послушания, условностей, принуждения, скрытых мотивов, необходимости, замешательства, извращений и принципов, – с грустной улыбкой перечислил Эразм.

– Но все это вызывает желания иного рода.

– Если вкладывать в одно слово все возможные значения, то оно лишается всякого смысла, – заметил Эразм.

– Ну, даже если это высказывание делает Фому Аквинского непревзойденным гением, «возжелать добра ближнему» – это несколько другое, чем желать, чтобы все считали тебя благодетельницей.

– Элинор не просто хотела делать добро, она делала добро, – сказала Анетта. – Она не была мечтательницей, как многие мыслители, она лично творила добрые дела и оказывала существенное влияние на жизнь окружающих.

– Да уж, она оказала существенное влияние на жизнь Патрика, – фыркнула Джулия, со щелчком закрыв пудреницу.

Самонадеянная уверенность Джулии в том, что именно она стоит на страже интересов Патрика, невыносимо раздражала Мэри, которая сознавала, что Джулия осмелилась на открытую демонстрацию своей верности его супружеской неверности лишь потому, что в машине был Эразм и не было Патрика. Мэри погрузилась в холодное молчание. Они уже ехали по Хаммерсмиту, так что злости ей должно было хватить до самого Челси.

В ответ на приглашение Нэнси сесть в автомобиль Николаса Генри напомнил ей, что у него есть своя машина.

– Вели шоферу ехать следом, – посоветовал Николас.

Пустая машина Генри отправилась следом за автомобилем Николаса из крематория в клуб.

– Безусловно, среди моих знакомцев больше покойников, чем ныне живущих. – Николас, вздохнув, погрузился в мягкие объятья черного кожаного сиденья и нажатием кнопки развернул его к Нэнси, чтобы удобнее было вещать своим спутникам. – Хотя приходится признать, что общее число тех, кто жил до нас, несравнимо меньше мерзкого сонма паразитов, кишащих на поверхности нашей некогда прекрасной планеты.

– В этом-то и кроется одна из проблем с реинкарнацией: кто реинкарнируется, если общее число людей теперь больше, чем всех покойников, вместе взятых? – сказал Генри. – Бессмыслица какая-то.

– Так весь смысл в том, что, судя по всему, на нас сейчас дождем сыплются сырые неотесанные души в их первой инкарнации. Это я вполне допускаю, – заявил Николас, изогнув бровь в сторону шофера и многозначительно косясь на Генри. – Ты здесь впервые, правда, Мигель?

– Да, сэр Николас, – ответил Мигель с беззлобным смешком человека, привыкшего к замысловатым насмешкам и подначкам своего работодателя.

– То есть тебе можно не говорить, что в прошлой жизни ты был царицей Клеопатрой?

– Совершенно верно, сэр Николас! – расхохотался Мигель, не в силах больше сдерживаться.

– Мне вот только одно непонятно в реинкарнации, – пожаловалась Нэнси. – Почему мы все забываем? Вот было бы замечательно, если бы при встрече можно было сказать: «Как поживаете? Мы с вами не виделись с того самого кошмарного бала в Малом Трианоне, у Марии-Антуанетты». Забавно, правда? А так реинкарнация, если она, конечно, существует, напоминает болезнь Альцгеймера, только с бóльшим размахом, где каждая новая жизнь – как для нас минутное беспокойство. Моя сестра верила в реинкарнацию, но я так и не спросила ее, почему мы все забываем, потому что к тому времени ей уже поставили диагноз «болезнь Альцгеймера» и это было бы бестактно с моей стороны, сами понимаете.

– Перерождение – всего лишь сентиментальная глупость, заимствованная из растительного мира, – с умным видом изрек Николас. – Нас всех радует очередной приход весны, но дерево-то не умерло.

– Можно переродиться при жизни, – негромко заметил Генри. – Умереть в душе и перейти к новой стадии.

– А я и без новой весны обойдусь, – сказал Николас. – Я с юных лет живу как в разгар лета и буду гоняться за бабочками по высокой траве до самого конца, внезапного и безболезненного. Хотя понимаю, почему такие, как Мигель, ратуют за полное перерождение.

Мигель хмыкнул и покачал головой.

– Ох, Мигель, он такой несносный, правда? – сказала Нэнси.

– Да, мэм.

– Ты не должен с ней соглашаться, болван, – сказал Николас.

– Но ведь Элинор была христианкой, – вмешался Генри, которому надоели издевательства Николаса над прислугой. – Откуда взялась вся эта восточная ерунда?

– Она была религиозна в широком смысле слова, – пояснила Нэнси.

– По крайней мере основная масса христиан не именует себя индусами или суфиями, – сказал Николас, – точно так же как суфии не именуют себя христианами, но с религиозной точки зрения Элинор напоминала безумный коктейль, в котором, как в автокатастрофе, столкнулись джин, бренди, томатный сок, крем-де-менте и куантро.

– Она с юных лет была доброй, – упрямо гнул свое Генри. – Всегда заботилась о других.

– Что ж, наверное, это хорошо, – признал Николас. – Естественно, в зависимости от того, кто эти другие.

Нэнси посмотрела на кузена и выразительно закатила глаза, считая, что только родственники имеют право говорить друг другу всякие гадости, а посторонним лучше воздержаться от неосмотрительных комментариев. Генри с тоской оглянулся на свою пустую машину. Николасу явно требовался отдых от себя самого. Автомобиль пронесся мимо Кромвельской больницы, и все согласно умолкли. Николас закрыл глаза, собираясь с силами перед утомительным банкетом.

Когда кино закончилось, Томас уселся на подушку, притворяясь, что это ковер-самолет. Первым делом он слетал к маме и папе, которые ушли на похороны бабушки. Он видел фотографии бабушки и считал, что ее помнит, но мама объяснила ему, что в последний раз он видел ее, когда ему было два года, а она жила во Франции, так что он сообразил, что помнит ее по фотографиям. Хотя, может быть, он ее помнил смутно, а фотография раздула крошечную искру в его памяти, и она затлела, как огоньки в груде мягкого серого пепла. На миг он представил, что помнит, как сидел у бабушки на коленях, улыбался и гладил ее морщинистые щеки. Мама рассказывала, что бабушке нравилось, когда он ей улыбался.