Книга Пушки царя Иоганна, страница 100 – Иван Оченков

– Чего творите, окаянные, – кричали они, – как воевать, так вас нету!

Стрельцы поначалу смутились, но затем, повинуясь приказу десятника, все же попытались оттеснить местных и схватить юродивого, однако того уже и след простыл.

За всем этим с тревогой наблюдали пришедшие в Новодевичий монастырь женщины. Старшая из них – Авдотья Пушкарева, торопливо перекрестилась и с тревогой сказала дочерям:

– Гляньте, что делается! И чего я вас послушалась да пошла сюда… В слободской церкви бы и помолились.

– Полно тебе, маменька, – возразила Мария, – кругом караулы крепкие – стрельцы да дворяне, никакой татьбы не допустят.

– Да что же ты матери перечишь, оглашенная! – возмутилась стрельчиха и повернулась еще к одной участнице похода: – Хоть вы ей скажите, боярышня!

Алена Вельяминова, к которой она обращалась, в ответ лишь вздохнула и кротко ответила:

– Ничто, поставим свечи к чудотворной иконе и пойдем. Оно и вправду тревожно в городе.

Сестра всесильного окольничего, по своему обыкновению, была одета как простая зажиточная горожанка и ничем не выделялась на фоне семейства Пушкаревых. Пожалуй, что Глаша с Марьюшкой были и понаряднее. С отъездом брата на войну присмотр за ней стал не таким строгим, однако помня обещание, данное Никите, одна она больше не ходила. Разве что в церковь. Отстояв службу, женщины собрались было уходить, но тут им путь преградила послушница.

– Зовут вас, – тихо, но вместе с тем твердо сказала она, обозначив легкий поклон.

– Нас? – удивились девушки и переглянулись со смертельно побледневшей матерью.

Делать было нечего, и они последовали за скользившей словно черная тень монастырской служительницей. Та привела их в просторную палату и, еще раз поклонившись, тут же удалилась. Девушки снова встревоженно переглянулись, но тут к ним из ниши вышла монахиня, одетая, в отличие от большинства сестер, богато и даже с некоторым изяществом. Ряса, апостольник и мантия – из тонкого заморского сукна, а наперсный крест блестел золотом. В руках игуменья, а это была она, перебирала ярко-синие четки.

Увидев ее, Авдотья страшно побледнела и повалилась в ноги, но та не дала ей пасть ниц и помогла подняться.

– Прости меня, матушка… – пролепетала стрельчиха, но та снова прервала ее:

– Не за что тебе передо мной виниться, а за прочее Бог простит!

Оставив Пушкареву, монахиня подошла к поклонившимся ей девушкам и внимательно их оглядела.

– Выросли уж, – бесстрастным голосом промолвила она, – красавицами стали. Женихи есть? Погодите, не говорите. Я сама скажу.

Девушки растерялись от такого поворота событий и только хлопали глазами, а таинственная инокиня, пристально взглянув каждой в глаза, продолжила:

– Ты, – обратилась она к старшей, – скоро замуж выйдешь. Отдаст тебя Анисим за суженого твоего. Будет у вас все хорошо: семья, дом, дети.

– Спасибо, матушка, – поклонилась ей, зардевшись, черноволосая красавица Глаша, но та не стала ее слушать и обратилась к Марьюшке.

– Красавицей растешь, – строго, будто осуждая, заявила игуменья, – через то много горести примешь, ибо в красоте женской соблазн диавольский заключен.

– Что же, и не любить теперь? – вдруг воскликнула Марьюшка и сама испугалась своей дерзости.

– Голосок звонкий, ровно колокольчик, – покачала головой монахиня, и в глазах ее вдруг блеснули слезы, – и язык удержу не знает. Бедная девочка, ты о заморском принце мечтаешь, а того не ведаешь, что и у принцесс хлеб горек бывает.

– Отчего так, матушка?

– Матушка… – словно со стоном повторила таинственная незнакомка, но, справившись с собой, продолжила: – Оттого, милая, что они слезами своими его поливают.

– И что же делать?

– Ничего. Своей судьбы никто не минует. Спаситель твой от многих горестей тебя защитить сможет, но и ему не все подвластно.

– Что же, и не любить теперь?.. – уже тихо повторила вопрос Машка.

– Как же девице не любить, – покачала головой игуменья, – нельзя без этого. Только рано тебе об сем думать. Всему свое время, милая.

Договорив, она решительно отвернулась от младшей Пушкаревой и внимательно оглядела Алену.

– А мне что скажешь, Ксения Борисовна? – тихо спросила Вельяминова, выдержав ее пронзительный взгляд.

– Была когда-то Ксенией, – покривила губы настоятельница Новодевичьего монастыря, – а теперь многогрешная монахиня Ольга перед тобой. Ты мне вот что скажи, боярышня: по себе ли возлюбленного нашла?

– Сама сказала, что своей судьбы не минуешь.

– Верно, а он тебе разве не говорил, что всякий сам кузнец своей судьбы?

– Говорил. А только я для себя иной судьбы не желаю!

– А не боишься, что сама в этих стенах окажешься – знаешь ведь, поди, для чего сия обитель поставлена?

– Не боюсь!

– И если за каждый день с ним придется годом здесь заплатить?

– Пусть так, но хоть один день, да мой!

– Будь по-твоему, получишь, что хочешь. Только потом не жалуйся.

Выйдя из ворот монастыря, женщины двинулись было к ожидавшему их возку, но дорогу им преградила толпа народа, собравшегося вокруг расхристанного ратника без шапки, истошно вопящего:

– Измена!

– Что случилось-то? – встревоженно спрашивали его собравшиеся.

– Побили войско наше под Можайском!.. – выдохнул тот.

– Как?

– Немцы изменили! Государь погиб! Войско все наше полегло!

– Врешь!

– Я сам там был! – продолжал отрывисто выкрикивать ратник. – В полку князя Пронского. Мы по ляхам ударили, а немцы нас не поддержали!

Ответом на эти слова была лишь гробовая тишина. Казалось, даже вездесущие воробьи перестали чирикать, узнав о постигшем горожан несчастье. Тем временем к ратнику присоединился давешний юродивый и заорал что было мочи:

– Немцы в Кукуе колдовством занимаются! Лизка Лямкина на войско наше порчу навела!

Услышав обвинения, толпа покачнулась. Многие горожане и без того косо глядели на сильно разросшуюся в последнее время Иноземную слободу, а уж имя Елизаветы Лямке и вовсе было на слуху. Сказывали, что под ее рукой были все московские ростовщики, благодаря которым она наживала баснословные барыши. Еще ходил слух, что она околдовала самого государя, отчего, собственно, государыня с царевичем и отказывались приезжать из немецкой земли в Москву. Конечно, вслух такое не говорили, потому как на съезжую никому не охота, да разве шило в мешке утаишь? Так что слова юродивого пали на хорошо подготовленную почву.

– Бить немцев! – закричали одни.

– Пожечь Кукуй, – вторили им другие.