Книга Хозяин теней, страница 41 – Ксения Хан

– Я всего лишь сопровождаю ее, Элиз. Как ты верно заметила, мне уже поздновато клеить столь взбалмошных барышень.

– Взбалмошная барышня – дочь смотрителя художественной галереи, и я на твоем месте была бы поаккуратнее. Говорят, у ее матери хватка железной леди, а улыбка Моны Лизы, и такая, если потребуется, охомутает тебя в два счета. Я слышала, она выставляет свою дочь на выданье французскому обществу, но пока что в этом не преуспела. Не удивлюсь, если юная мисс Карлайл попросту сбежала из-под опеки своей маман.

Изумрудное платье Клеменс будто нарочно мелькает в толпе гостей и растворяется.

– Что ж, тогда мне понятен ее живой интерес, – не преминув съязвить, тянет Теодор. – Эта девица, Элиз, буквально свалилась мне на голову и требует от меня экскурсов в историю, словно я нанимался в персональные репетиторы. У нынешнего поколения нет ни малейшего понятия о личных границах!

Элоиза качает головой и украдкой усмехается. Время стирает многое, но привычки человека остаются прежними: Теодор Атлас, как и был, остался угрюмым брюзгой, и даже внешне не изменился, как ни старается миссис Давернпорт увидеть в нем отпечаток десятков лет.

– А к позеру Стрэйдланду она тебя привела ради просветительских целей? – кидает она ответную колкость. Теодор с видимым неудовольствием кривит губы. – Ах, Тео, не умеешь ты врать и никогда не умел.

– И не пытался научиться.

Элоиза тут же кивает. Безумные рассказы этого человека, даже несмотря на их явный вымысел, всегда были похожи на правду: то, с каким вниманием к деталям подходил Теодор к своим фантазиям, в молодости поражало воображение юной мисс Вебер. Быть может, поэтому она прощалась с ним с куда бо́льшей неохотой, чем могла себе позволить.

– Ты по-прежнему представляешься бессмертным и меняешь имя раз в двадцать лет? – улыбается Элоиза, и Теодор серьезно кивает. Разумеется.

– Я и есть бессмертный, Элиз, – с наигранной обидой говорит он. – Думал, ты поняла это за столько-то лет знакомства.

Она смеется, и Теодор слышит в ее смехе новые нотки. Прожитые ею годы оставили отпечатки в бороздках морщин возле глаз и губ, и в ее голосе: теперь он звучит ниже, многослойнее, в нем слышится грусть, даже когда Элоиза улыбается. Теодор отворачивается. Судьба зря предоставила ему эту встречу. Она – насмешка, а не дар.

Все стареют и умирают, Теодор Атлас. Все, кого ты любил, к кому был привязан и кем дорожил. Они тают и растворяются в бесчисленных годах, рок отбирает у тебя каждого, с кем сводит на твоем бесконечном пути. Рядом с тобой остаются только два неизменных спутника: смерть и сожаление.

Иногда Теодор ловит себя на мысли, что проклятие, которым наделила его судьба, слишком жестоко даже для такого грешника, как он. Невольная слабость.

– Мне пора, Элиз, – вздыхает он и встает, чтобы у нее не было времени остановить его и увлечь разговором, который, кажется, и не прекращался с момента их последней встречи.

– Снова сбегаешь, – не спрашивает, а утверждает Элоиза. Она тоже поднимается, откидывает со лба выбившуюся из высокого пучка прядь волос и несвойственным даме ее возраста жестом кокетливо поправляет рукав шелкового платья.

– К сожалению, ты застала меня в неподходящий момент, моя дорогая, – неохотно говорит Теодор. – Я должен идти.

Элоиза прикрывает глаза, в которых прячется хитрая искорка.

– Ты такой пугливый, Тео. А я ведь даже не приглашаю тебя на чашку чая.

Пусть прошли годы, Теодор все так же думает, что их диалог просто замер в Лондоне пару десятков лет назад, чтобы продолжиться здесь и сейчас. Он вновь чувствует себя так, словно Элоиза Вебер втягивает его в свои хитрые сети и направляет мысли туда, куда ему не следует поворачивать и головы.

– Ты неисправима, – улыбается он и берет ее за руку. Его губы касаются затянутых в тонкую ткань пальцев. Теодор кланяется. – Ты же знаешь, что я не пью чай.

– Кофе, танзанийский, с южных склонов гор. В этом ты не меняешься.

Она склоняет голову в учтивом поклоне и первая покидает малую комнату, напоследок оборачиваясь и даря ему ласковую улыбку. Теперь он уверен, что видит ее в последний раз, и сердце его невольно сжимается в тисках ставших вдруг тесными ребер.

Элоиза Давернпорт. Элиз Вебер. Еще один яркий призрак его серой жизни.

Чтобы прогнать его, Теодор зажмуривается до рези в глазах. Он думал, что похоронил эту женщину в памяти, но оказалось, что все это время она стояла в дальнем углу, накрытая стеклянным колпаком, и вот теперь выбралась наружу и напомнила о себе. Она не должна была. Не имела права.

На мгновение Теодор решает, что было бы вполне разумно сбежать с этого стремительно падающего в пропасть вечера и малодушно забыть о девице Карлайл. Но потом разум возвращает его к оставшейся в тени картине Уотерхауса, и это отрезвляет его.

Эскиз «Леди из Шалотт». Еще одна возможная зацепка в долгих поисках истины. Стоит пойти на риск и отыскать ее в доме скряги Стрэйдланда, даже если после этого Теодора вообще лишат права приближаться к старику и заговаривать с ним.

Он ловит пробегающего мимо официанта – совсем молодого парня с измученным лицом, – хватает с его подноса бокал с вином и выпивает одним большим глотком. Элиз Вебер должна простить ему грубость: сейчас она не имеет значения.

Теодор оставляет пустой бокал и уходит, решив, что дверей, ведущих в тайные залы Стрэйдланда, в этой гостиной он не отыщет.

Коридор и спальня тоже остаются без внимания, пока вдруг в неприметной комнатке с единственной софой и зеркалом во всю стену Теодор не обнаруживает узкую полоску света. Она едва заметно делит погруженную в темноту комнату на две половины и льется прямо из зеркальной стены.

Он подходит ближе, ни на что особо не надеясь, и тут же понимает, что зеркало – это не стена, а дверцы высокого, от пола до потолка, комода-витрины с несколькими полками, на которых лежат кожаные перчатки. Страсть Стрэйдланда к этому предмету гардероба известна многим, но Теодор знает, что она связана не с хобби, а с фобией старика, стремлением к чистоте и порядку во всем, в каждой детали его скудной жизни.

Бен как-то говорил, что за неприметными вещами, за которые старики цепляются с особой тщательностью, может скрываться большой секрет. Что ж, Паттерсон мог бы гордиться собственной проницательностью.

Потому что полки с перчатками разъезжаются, как обувной комод богатой блондинки в одном из старых фильмов, которые так нравятся Бену. Потому что за ними оказывается дверь с цифровым кодом. Потому что сейчас Теодор стоит на пороге разгадки главной тайны Стрэйдланда, и только какой-то шифр отделяет его от «Леди».

Он невольно думает о мисс Карлайл, которая наверняка придет в ужас от мысли, что на взломе погреба все не закончилось. Стоит ли втягивать ее еще в одно преступление, если она так боится оказаться по ту сторону закона?