Онлайн книга «Обитатели потешного кладбища»
|
– Серж скоро будет. – Я повернулся к Крушевскому: – Подойдет, не волнуйтесь. Я его знаю. В Булонский лес пошел погулять, наверное… Так и было. Зинаиде Николаевне стало лучше, но врач сказал, чтобы ее не беспокоили. Серж оставил посылку и пошел в Булонский лес. Все ожило. Он заметил, что различает пение птиц. Ухо отпускает. Полгода мучился. А теперь птицы, птицы. Пошел по узенькой тропинке. Немного хлюпало под ногой. Самые узенькие тропинки всегда такие топкие. Тревожил запах гнили. Откуда-то долетал мусорный душок. Пьянящий запах тления. Встал на сухой, солнцем залитый бугорок и зажмурился. Вчера он был у Боголеповых. Ему не обрадовались. Они готовились принять детей какой-то родственницы, которая скончалась при очень странных обстоятельствах (слушок прошел, будто покончила с собой). Все было как-то некстати. Арсений Поликарпович снял до времени гипсовую повязку, сидел на безобразной постели и шевелил прелыми пальцами, с изумлением рассматривая их. – Как будто новые выросли, – сказал он недоверчиво и ухмыльнулся. Серж подумал, что бинтов неожиданно много, сесть некуда. Оккупация и была этакой гипсовой повязкой. Нарисовать ее. Непременно. Из вежливости справился о том да о сем, выразил соболезнование в связи со смертью родственницы… – Черт бы ее душу забрал, – прорычал Арсений Поликарпович, и тогда Шершнев спросил, не примет ли он одного человека. – Он бывший пленный. И не может больше в гаражах ночевать. Он болен. – Чем болен? – вдруг забеспокоился Боголепов. Не все ли равно тебе, старый черт? В летнем домике отдельно спать человек будет… – Контузия. Головные боли. – А, контузия. Нам известно, что это такое. У самого была. В девятнадцатом году получил. Что ж, это ясно. Не туберкулез, главное. – Нет, не туберкулез. Он очень сильно заикается. У него спазмы. Руки трясутся. Сейчас в гаражах Saint-Ouen. – А разве там союзнички не разбомбили все к чертовой матери?! – Значит, не все. – У нас тут так палили… Я думал, все сметут к едрене фене. Мы заперлись в подвале у Теляткиных… Выли, как звери, все… честное слово… земля тряслась, дом ходуном… Думали, конец. А вы где все это пережили? У себя, на Монмартре? – Нет, я не был в Париже… – А вам повезло! Ох, и повезло! Да-а, повезло… А что там в Сент-Уане свояк ваш делает? Он откуда сам? Из СССР или местный? Как звать? – Александр Крушевский… – Крушевский, Крушевский… Нет, не слыхал, но имя как будто знакомое. – Вряд ли. Он из Бельгии. Там родился, вырос, в Париже почти не бывал. Бежал из немецкого лагеря, в Сент-Уане он временно находится вместе со своими друзьями. Люди – беженцы, пленные, советские, местные – все ютятся в гаражах, доках, вагонах, сараюшках. Тысячи людей… – Да, беда. Воевал, да? – Да, доброволец. Санитаром в бельгийской армии был, форт Баттис. – Ух ты!.. Пленный, значит? – Да, бежал из лагеря, чуть ли не всю Германию пешком прошел. – А, ну! Такому ходоку все нипочем! И Скворешня наша в самый раз будет. Пусть живет у нас, пособит мансарду поправить. Детей нашей бедовой берем. Не будешь же в орфелинат [20] сдавать. А, что скажешь, Сергей? При живых родственниках-то и в орфелинат! Не по-людски. – Верно. – Вот и готовим для них комнатку. – Можно у вас попросить это? – Шершнев кивнул на гипсовую повязку. – Это? – нахмурился Арсений Поликарпович. – А зачем вам? – Нарисую. – Что? Нет, нельзя, конечно. – Почему? – Некрасиво. Да и самим пригодится. – Для чего? – Материал в хозяйстве пригодится, – сухо отрезал старик и спросил: – А что, еще там, в доках, или где он там работает, место найдется? – В каком смысле? – Сына на работу устроить хочу. Засиделся он без работы. – Вот завтра и спросите, – отвечал Шершнев, рассматривая повязку, ногу, бинты, одеяла, впитывая каждую складочку. – Только там все работают за хлеб, табак и американскую тушёнку. Стоять в очереди за супом в Красном Кресте и то проще. – Ох ты, голь перекатная! Ну и времечко! И когда оно кончится? Ладно, сам спрошу. Контузия, говоришь. Не психический? – Нет. Заикается сильно. – Ну, это пустяки. Учти, ему самому топить придется. Домик слабо утеплен. Ночи холодные. От реки туман. – Все лучше, чем в гараже. Назло старику он решил Крушевского втиснуть – coûte que coûte! [21] – Ну, пусть придет, посмотрит. Я попрошу дочерей Скворечню помыть, проветрить и протопить. Парило. Птицы пели. Солнце перекатывалось по свежей листве. Шершнев жмурился. Ветка хрустнула. Он обернулся. Вдруг кто-то в самое ухо гаркнул: – Ну вот, наконец-то все и разрешилось, Сережа! Серж отпрянул. Усокин! – Фу ты, бес! Чтоб тебя… Усокин захохотал. – Испугался? – Что разрешилось-то? Усокин стоял и покачивался. Пьяный, понял Шершнев. – Сталин обещает принять всех, кто покается. – В чем? – Во всем, Сергей Иваныч, во всем. Не притворяйтесь, будто не понимаете. Не стройте из себя невинного агнца. Все мы в чем-нибудь провинились перед Родиной. Тем, кто покается и присягнет Сталину, тем – Амнистия. Всё, я для себя решил: возвращаюсь домой! – Что за ерунда! Вам это приснилось. – Никакая не ерунда. Не приснилось. По радио говорили: готовят указ. Из Монголии-Китая уже пошли первые поезда с эмигрантами. Всех примут, отовсюду! В Париж будет направлена специальная комиссия. – Какая комиссия? – Комиссия! – Усокин поднял указательный палец. – По договоренности с союзными силами французы обязаны сотрудничать и способствовать. – Чему способствовать? – Выдаче перемещенных лиц. Репатриация начинается! – Ерунда, мы с вами никакие не перемещенные. – Еще как перемещенные! – Чепуха! Слыхали звон и трубите в водосточные трубы. Речь о пленных. – Те самые трубы! – Усокин хлопнул в ладоши и подпрыгнул как в танце. – Те самые, Сергей Иваныч, трубы! Знаю, что говорю… Я-то знаю… Дни наступают, те самые Дни! Что, от жидовки топаешь? Болеет жидовочка небось? Помрет – плакать будете? – Идите вы знаете куда! |