Книга Моя цель - звезды, страница 19 – Альфред Бестер

Случалось, однако, что доведенные до отчаяния узники накидывались друг на друга прямо во время санобработки. Вспышки насилия тут же подавлялись охранниками в наглазниках, и утром следующего дня взамен обычной проповеди звучала лекция, превозносящая достоинства терпения и смирения.

Фойл выучил все лекции наизусть. Он знал их до последнего слова, щелчка и вздоха. Он приучился распознавать голоса чтецов: понимающий баритон, веселый тенор, резкий бас. Он научился отключать слух на время терапевтического бубнежа и все остальные чувства на время трудотерапии, выполняя необходимые действия механически, но противостоять бессчетным часам одиночества ему было не под силу. Одной ярости оказывалось недостаточно.

Он потерял счет дням, завтракам и проповедям. Он перестал перешептываться с остальными на санобработках. Разум его блуждал, теряясь во времени и пространстве. Ему мерещилось, что он снова на борту «Кочевника», сражается за жизнь. Затем даже эта спасительная иллюзия его покинула, и он начал все глубже увязать в черной яме кататонии. В могильной тишине, могильной тьме и сне, каким спит эмбрион в материнской утробе.

Ему снились сны. В этих снах ему являлась ангелица. Однажды она принялась что-то нашептывать. В другой раз принялась петь. На третий раз он услышал, как ангелица богохульствует:

— Черт подери! Святая срань! Ах ты, боже…

На снижающейся ноте восклицания эти бередили ему сердце. Он погружался в бездну и прислушивался к ней.

— Выход есть, — бормотала ангелица ему на ухо, напевно, успокаивающе. Голос ее был теплый, мягкий, как шелк, но исполненный сдержанного гнева. То был голос ангела мести. — Выход есть.

Шепот шел ниоткуда.

Вдруг странная логика отчаяния открыла ему, что ангелица, возможно, говорит о выходе из Гуфр-Мартеля. Дурак он был, что не понял этого прежде.

— Агх-ха, — прокаркал он. — Выход.

Мягкий вздох и осторожный вопрос:

— Кто это?

— Я, — сказал Фойл. — Кто ж еще?

— Где ты?

— Здесь. Я всегда тут был. Ты ж знаешь.

— Нет тут никого. Я одна.

— Спасибо, что была со мной.

— Слуховые галлюцинации — это плохо, — пробормотал ангельский голос. — Первый шаг в бездну безумия. Надо с этим кончать.

— Ты указала мне путь. Джонтирую-ка я в синь.

— Джонт в синь! Черт! Господи, это происходит на самом деле! Ты говоришь на уличном арго! Ты настоящий. Ты кто?

— Гулли Фойл.

— Но ты же не в моей камере. Мы даже не соседи. В моем квадранте Гуфр-Мартеля нет мужчин. Женщины в южном. Я в камере Юг-900. А ты где?

— Север-111.

— Ты в четверти мили от меня. Как мы… ну да, разумеется! Это же Линия Шепота. Я всегда считала ее выдумкой, но, получается, она существует на самом деле. И она работает!

— Ладно, я пошел, — прошептал Фойл. — Ухожу в синь.

— Фойл, послушай меня. Забудь ты про свой джонт в синь. Не уходи. Это же чудо.

— Что за чудо?

— В Гуфр-Мартеле наблюдается акустический феномен… такое случается в глубоких пещерах… галереи эха и шепотов… Старожилы зовут это Линией Шепота. Я им никогда не верила. Никто не верил. А это правда. Мы переговариваемся по Линии Шепота. Никто нас не слышит, а мы слышим друг друга. Мы можем говорить друг с другом, Фойл. Мы составим план. Мы попытаемся отсюда сбежать!

Ее звали Джизбелла Маккуин. Она была горячая штучка: независимая и умная. Ее приговорили к пяти годам в Гуфр-Мартеле за мошенничество. Джизбелла с яростным юмором описывала Фойлу свое преступление против общества.

— Ты ведь, Гулли, даже не знаешь, на что обрек джонт нас, женщин. Мы взаперти. Вернулись в серали.

— Серали? А что это такое, девочка?

— Гаремы. Места, где женщин держали, так сказать, в морозильнике. Тысяча лет развития цивилизации (ну, так говорят), а мы остаемся чужой собственностью. Джонт-де так опасен для нашей добродетели, для чести, для благонравия, что нас теперь запирают, как золотые слитки в сейф. Для нас не находится никаких достойных занятий, Гулли. Ни тебе работы, ни тебе карьеры. И выхода нет, Гулли, если только не послать все правила и законы к черту.

— И ты так сделала, Джиз?

— Я хотела независимости, Гулли. Я стремилась жить своей жизнью, а общество не оставило мне других путей. Я сбежала из дому и пошла вразнос.

Джиз перешла к описанию красочных деталей своего мятежа. Афера на благотворительности. Афера на лечении катаракт. Медовый месяц. Афера с похоронками. Барсучий джонт ^[11]. Афера с одноглазым ^[12].

Фойл поведал ей о «Кочевнике» и «Ворге», о своей ненависти и планах. О том, как выглядит теперь его лицо, он Джизбелле не сказал. Умолчал он и о двадцати миллионах платиной, спрятанных среди астероидов.

— Что случилось с «Кочевником»? — допытывалась Джизбелла. — Все было так, как сказал тот человек, Дагенхэм? Корабль подбило залпом рейдера с Внешних Спутников?

— Да не знаю я. Не помню, девочка.

— Вероятно, при взрыве тебя контузило, и ты частично потерял память. Да и потом, ты шесть месяцев дрейфовал в одиночестве… не способствует. Ты ничего особенно ценного не заметил в обломках «Кочевника»?

— Нет.

— Дагенхэм ничего не упоминал?

— Нет, — солгал Фойл.

— Значит, у него должна иметься другая причина, чтобы заточить тебя в Гуфр-Мартель. Что-то еще ему нужно от «Кочевника».

— Ага, Джиз.

— Но и ты ведь порядком протупил, пытаясь взорвать «Воргу». Ты, словно дикий зверь, пытался прокусить свой капкан, наказать его. Сталь неживая, она не умеет думать. «Воргу» ты наказать не сможешь.