Онлайн книга «Из школы на фронт. Нас ждал огонь смертельный…»
|
— Отделение, стой! Вольно! Можно покурить… У края плаца лежит бревно, и они усаживаются и закуривают. Этот, с красным носом, вытянул длинные несуразные ноги, отдувается, на ржавой шинели грязь, ботинки черт знает в чем. — Отставить перекур! Они бросают свои самокрутки, тяжело поднимаются. Слишком тяжело! — Быстро вставать, так и так! На рынок собрались? Хочу — пойду, хочу — нет?.. А ну сесть! Встать! Сесть! Встать — сесть! Встать — сесть!.. Встать!.. У нас на батарее, понимаешь… Привести себя в порядок, чтобы, понимаешь, выглядеть бойцами… И сам же первый начинаю чистить перышки. Они отряхивают друг друга, тяжело дышат, тихо смеются… Этот, с красным носом, все-таки похож на моего отца, то есть совсем не похож, но что-то такое… Отец мой был ловкий, он быстро бы все почистил, а этот… — Вот так надо, — говорю я, — вот так, — и помогаю ему соскрести грязь с рукава шинели. И в ответ до меня доносится еле слышное, неловкое, тягучее, как мед: — Да что вы, товарищ командир, сам управлюсь, ничего, ничего… «Командир!» — Да какой же я командир, — говорю я, — такой же солдат… — Голос командирский, — говорит кто-то. Я хочу сказать, что это не мой голос, но эти разговорчики, всякая эта болтовня, возишься тут с ними, понимаешь… — Можно закурить. Они снова закуривают. — Устали? — спрашиваю. — Ничего, здоровее будете. Они тихо смеются. — А вы, — говорю этому, с красным носом, — что-то отстаете, придется дополнительно побегать… — Научимся, — отвечает тихо, — с непривычки тяжело… — А на передовой легко? — спрашиваю я. — Там, понимаешь, немец разговаривать не будет: легко — тяжело. Там давай-давай, поворачивайся. А на печке потом, понимаешь, лежать будем. Верно я говорю? — Верно, — отвечают нестройным хором. Я присаживаюсь рядом. Я тоже устал, черт его подери. И из меня словно пар выходит и растворяется в сером небе. Сейчас за давностью лет, кажется, и не скажешь, о чем они тихо переговариваются, посасывая самокрутки, поплевывая в снежное крошево, но догадаться нетрудно. Вымысел мой доносит тихий шепоток, из которого являются на свет то дом, то окно, то женские глаза, то детская ручка, то праздничные пол-литра, то черная неизвестность, то вздох отчаяния, то шорох пожелтевшего письма… Если лейтенант Федоринин тайком понаблюдал за моей работой — назначит меня командиром отделения, и тогда прощай Ланцов в конце концов. И на перекуре усядемся мы с ним рядом, и он скажет: «А твои-то ничего, понимаешь… Я гляжу: они ничего, дело знают». «А твои?» — спрошу я. «Мои совсем никуда, — вздохнет он, — да я их, так и так, еще прижму. Это им, понимаешь, не игрушки». «Правильно, — скажу я, — им потачки давать нельзя». И спрошу: «А тебе из дому пишут?» «Нет, — скажет он, — некому. Мои все под немцем, растак-перетак!..» И прочая галиматья. А они сидят, покуривают. Вот сейчас я скомандую хриплым баритоном, и все это рыхлое, неловкое, далекое от войны натянется, напружинится, зашагает, поползет, побежит… Но шевелиться не хочется. Слышится ровный шепот все о том же и о том же, о чем и сам я шепчу, засыпая по вечерам, о чем и сам думаю, стоя навытяжку перед сержантом, и чем он громче, тем слаще мой шепот… «Стол… диван… фотография мамы… первая трава у порога… яйцо всмятку… бабушкины руки… вечерний свет… девочка, которая не откликается… троллейбус…» Тихая музыка невозвратного. А тот, с красным носом, молчит. Слушает соседа, кивает, улыбается. Что-то в его улыбке растерянное, мягкое, грустное. У него трое детей. Три девочки. Старшая — моя ровесница. Неужели и у нее такой же нос?.. Меня словно и нет. Так, все между собой. Десять случайных братьев, прекрасных и обогретых воспоминаниями. — Кончай перекур, — устало говорю я своим обычным тенорком. — Засиделись. — И то правда, — улыбается тот, с красным носом. Они медленно поднимаются с бревна. Тепло уходит. Разглядывают меня с удивлением, словно впервые. И тот, с красным носом, похожий на моего отца, спрашивает меня: — А тебе, сынок, из дому пишут? А мне никто не пишет, некому. — Пишут, пишут, — говорю я, отворачиваясь, — все хорошо. — И командирское во мне готовится выкрикнуть: «Отставить разговорчики! Равняйсь!..» — но я говорю громко, потому что они все ведь рядом, вот здесь: — Подравняйтесь… шагом марш… — и мы движемся. — Все в ногу, а то сержант даст нам прикурить. Наступает и еще один прекрасный день. И вот мы, чистенькие, из бани, в новой форме, поскрипывающие, уже нездешние, стоим на платформе у эшелона, чтобы через несколько минут отправиться уже как маршевая к передовой. Лейтенант Федоринин и сержант Ланцов провожают нас. Впереди — прекрасная неизвестность. Лейтенант улыбается. Мы теперь не его. Сержант грустен. Он опять остается. Вся надежда на наше геройство. — А вы-то как же, товарищ сержант? — спрашиваю я без страха, как приятеля. — А вот так же, понимаешь, — говорит он и краснеет, — опять здесь припухать, раз-два, встать — сесть… таки так… — А что, Окуджава, — говорит лейтенант, посмеиваясь, — дадим вам сержантские лычки да оставим здесь трудиться, а? Хорошо ведь? — Ну уж нет, спасибо, — смеюсь я, — уж я лучше туда. Доносится свисток паровоза. Пора. — Слышь, Акаджава, — говорит сержант, — ты, понимаешь, может, напишешь, как там чего? В голубых его глазах — тоска, скулы резче, обветренные губы сжаты в две тонкие бледные полоски. — Напишу, напишу, — тороплюсь я, — обязательно, про всех напишу… Конечно, я напишу, чтобы хоть от меня приходили к нему редкие смятые треугольники. Пусть читает. — Ты не сердись, ежели чего, понимаешь, не так, сам понимаешь… — Понимаю, понимаю, — говорю я, — чего там… Мне грустно, мне жаль его. Я жалею сержанта Ланцова. У меня никаких обид. Что вы, какие там обиды? Мы ведь не на уроке географии, так и так… Но я почему-то счастлив, что он не отправляется с нами. Пусть потом, сам, без нас, сам по себе. Я знаю, что он будет там незаменимым и доблестным, но пусть без меня, без меня… Прошло более сорока с лишним лет. Срок, понимаешь! Ни одной фамилии не помню, кроме этих двух. Где все — не знаю. Живы ли, погибли ли? Никто не знал, кому что предназначено, да и сейчас никто не знает, почему одним повезло, а другим нет. Я хочу, чтобы все остались в живых, все, но больше всего чтобы тот, с красным носом, похожий отдаленно на моего отца, чтобы он вернулся к своим девочкам, черт бы его побрал! |