Книга Ироническая трилогия, страница 30 – Леонид Зорин

Он, безусловно, знал свое дело, фанатики чуть не сломали стулья. А девы и дамы бросали букеты, освобождая их от обертки – мне объяснила моя соседка, что гений имеет свои особенности и не выносит целлофана. В финале этого цветопада к эстраде приблизилась Сирануш и царственно отдала свои розы. Маэстро поцеловал ей руку, после чего аплодисменты приобрели штормовую мощь.

В антракте я зашагал в гардероб. Покойный Брамс – во втором отделении меня ожидали его сонаты – авось, извинит мне этот побег. Но я уяснил и даже увидел все, что мне нужно было узнать. Не было никакого желания изображать из себя персонажа поднадоевшего анекдота «опять проклятая неизвестность». И уж совсем меня не тянуло присутствовать при новом триумфе.

Я понимал, что у Сирануш и у достойного виртуоза была истерическая история долгих запутанных отношений. Трезво оценивал то обстоятельство, что музыка была главной сводней. Недаром Пушкин нас всех уверял, что и сама любовь – это музыка или, как он сказал, – мелодия, – суть мысли от этого не меняется. Но, все понимая, я был разозлен. Женщины так со мной не поступали. Три дня спустя я ей позвонил и голосом, полным елея и меда, сказал, что наша встреча откладывается – мне нужно отправиться в дальний путь в связи с одним сверхкляузным делом. Я сделал усилие над собой, чтоб не назвать город Владимир.

Она изобразила досаду – изобразила не слишком старательно. Затем она выразила надежду, что мы, в конце концов повидаемся, и нежно пожелала успеха. Я – тоже нежно – поблагодарил. Мы попрощались. Ну, вот и все. Мой музыкальный момент пронесся. И – с Богом. Довольно. Стыдно мне пред гордою скрипачкой унижаться.

Я быстренько забил себе голову. Тем более это было несложно. Бывает стечение обстоятельств, когда процессы и арбитражи буквально наскакивают друг на друга. Только в предновогодние дни я разобрался со всей круговертью.

Тридцать первого декабря мой телефон трудился без пауз. Отец прорвался ко мне не сразу. Зато он признался, что две мечты его окрыляют в рубежный день. Первая – что страна совершит шаг в направлении прогресса, вторая – что я создам семью. Славный пример Павла Антоновича должен меня наконец вдохновить.

Они ждут меня вечером – Розалия Карловна пригласила одну свою подругу, которая, как она полагает, заставит меня пересмотреть некоторые мои установки. Повесив трубку, я тихо выматерился.

Следующим был Мельхиоров. Он сказал, что звонит мне днем, а не вечером, с тем чтобы я успел подготовиться к пришествию будущих испытаний. Эти слова не означают, что он запугивает меня. Наоборот, по его разумению, в новом году нас ждут перемены.

Я сказал, что недавно нечто похожее слышал от энтузиаста-отца. Слышать подобное от него, несокрушимого мизантропа, в высшей степени приятный сюрприз.

Мельхиоров буркнул, что я тороплюсь. Дело не в том, что он изменился. Год, приближающий к крематорию, не прибавляет ему оптимизма. Но все же есть объективные данности. И аналитик вроде него, умеющий считать варианты, не вправе отмахиваться от них. Позиция на доске изменилась.

– Пойми, сикамбр, – сказал Мельхиоров, – историческая ставка на тупость, которую сделала эта Система и которая сделала эту Систему, явно исчерпывает себя. Кто был ничем, тот стал никем. По всем моим замерам достигнута критическая масса бездарности – теперь ожидает нас либо взрыв, либо переходный период. Коротко говоря, мой мальчик, мы входим в год, в котором возможно некое странное шевеление.

Усевшись поглубже в отцовском кресле, я элегически шарил взглядом по темному слюдяному стеклу. Всего-то четыре часа пополудни, как выразился бы Павел Антонович, а улицы могучей столицы уже погрузились в тревожные сумерки, и кто разберет в их неверном свете, что ждет нас – радость или беда? В восемьдесят пятом году мне стукнет сорок – серьезный возраст. Именно после него и выходишь на этот новый виток спирали, когда начинаешь чаще оглядываться. Я словно физически ощутил, что молодость моя на исходе, и, может быть, в первый раз не испытывал большой благодарности к собственной трезвости. В эту минуту раздался звонок.

Я недовольно спросил, кто на проводе. Флажолетовый голос флейты пропел:

– Почему ж ты меня не поздравляешь?

– Прости, в душе сумбур вместо музыки. Привет, мой пупырышек. С Новым годом.

– Наконец-то. И я тебя поздравляю. Что ты делаешь?

– Подбиваю бабки.

– И каков же итог?

– Стал старше на год.

– Не ты один.

– Справедливо замечено. По крайней мере, есть чем утешиться. А что заметного у тебя? Кончился наконец твой процесс?

Сирануш помедлила и сказала:

– Не спрашивай. Нет у меня охоты вновь окунаться во всю эту грязь.

Ах, вот оно что! Мне стало понятно – с гривастым гением вновь все расклеилось.

– Так что же – никаких новостей?

– Есть новость. Она и тебя касается, – загадочно произнесла Сирануш.

– Да что ты?

– Я по тебе соскучилась.

– Трогательно до слез, лепесток мой. Прими мою искреннюю благодарность.

– Послушай, – прошелестела она с многозначительной интонацией, – есть у меня одно предложение.

– Ты заинтриговала меня.

– Встретим вдвоем этот Новый год.

– Заманчиво, – вздохнул я, – заманчиво. Но это – лишь повторение старого. Попробуем обновить наши жизни.

Она сурово остерегла меня:

– Ты поступаешь сейчас опрометчиво. Второй раз я этого не повторю. Я гордая восточная женщина и музыкант.

– Я уже это понял. Не зря меня мама предупреждала…

Она сказала:

– Ты – негодяй.

– Не могу с тобой согласиться, газель моя. Хотя, может быть, Гриша Амбарцумович меня не одобрил бы. Допускаю.

– Гриша поговорил бы с тобою по-своему, если б он только был здесь, – гневно бросила моя собеседница.

Я понимающе отозвался:

– Пора бы ему наконец собраться в белокаменную.

– Не беспокойся. Он соберется скорей, чем ты думаешь.

– Жду его вместе с Авасетиком.

Я думал, она повесит трубку. Но Сирануш почему-то медлила. Потом нерешительно проговорила:

– Рубен Ервандович мне сказал, что он тебе как-то помог попасть в консерваторию на концерт.

– Было дело, мое фламинго. Ты приохотила меня к скрипке.

Она помолчала, потом сказала:

– Желаю счастливого Нового года.

– И я тебе также. С новым счастьем.

– Ну… до свиданья.

– Прощай, форель моя!

Минуло время, и – должен признаться – я вспоминаю ее с благодарностью. Сладкая женщина, чудо Господне! Надеюсь, что больше уже никто не посягнул на ее каденции.

7