Книга Ироническая трилогия, страница 53 – Леонид Зорин

– Он всюду не здесь. Да, он томится, – невесело подтвердил Яков Дьяков. – Я уж не рад, что сюда его вытащил.

– Так он говорит, что пьеса латентна? – спросила она с неясной улыбкой.

– Да, это все, что он сказал.

Замшевый голос прошелестел:

– Кратко, но емко.

Все переглянулись.

Клара Васильевна сказала, взмахнув распахнутым черным веером:

– Дьяков, я хочу его видеть. Приведите его ко мне.

Дьяков насупился и вздохнул:

– Даже и не знаю, как быть. Это какой-то ихтиозавр. Сам похоронил себя заживо. Ничто человеческое ему не близко. Хотя о вас говорит трепеща.

– Завтра я жду вас с трех до пяти, – властно сказала Клара Васильевна, и веер сам собою сложился. – Обоих. И – довольно об этом.

– Сделаю все, что могу, – сказал Дьяков. – Единственно, о чем я прошу вас, чтоб больше не было никого.

– Яков Яныч, неужто вы полагаете, что я способна создать Подколзину дискомфортную для него ситуацию?

– Простите меня, – извинился Дьяков. – И вот еще что: ради всех богов не говорите с ним о «Кнуте». Тут он – на грани нервного срыва. Просто свихнулся, когда узнал, что тот исчезнувший экземпляр передается из рук в руки.

– Яков Яныч, вы нынче меня удивляете. Пора бы уже, голубчик, и знать, что я никого ни о чем не расспрашиваю. Если творчество человека ничтожно, я его попросту не зову.

Дьяков взглянул на нее с волнением и прошептал:

– Так вы… прочли?

Клара Васильевна с улыбкой прижала веер к пухлым губам. Дьяков молча поцеловал ей руку.

Звонки возвестили – антракт закончился. Все потянулись к своим местам, а Дьяков вернулся в ложу дирекции.

– Ты себе верен, – сказал Подколзин. – Вращаешься в обществе, развлекаешься, а я изолирован, как прокаженный.

– Я объяснил тебе: я здесь работаю. Причем – работаю на тебя. Ни совести, ни благодарности.

– О чем ты так оживленно беседовал с Глафирой Питербарк?

– О тебе.

– И что она сказала?

– Не помню. Во всяком случае, нечто лестное. Она почитательница «Кнута».

– О Господи! – простонал Подколзин.

– Ну что ты маешься? Благоденствуй.

– Послушай, похоже, что я не в себе, – опасливо прошептал Подколзин. – Мне кажется, все на меня глазеют.

– А так и есть. На кого ж им глазеть?

– Чувствуешь себя словно раздетым.

– Обвыкнешь. Вон фотомодель Чухмина. Когда-то снималась вполне нагой и получала от этого кайф. Это теперь, когда растолстела, она занялась общественной деятельностью.

– Неловко, – пожаловался Подколзин.

– Ну ты свинья, – осердился Дьяков. – То плакался, что никто не посмотрит, теперь на него и не взгляни. С твоим характером надо работать маятником.

– Боже, как хороша Глафира! Ты говоришь, она – декадентка?

– Естественно. Кем же еще ей быть? – Яков Дьяков пожал плечами. – Да. Дева мила. В плен не берет. Этакая пунцовая роза пресс-конференций и презентаций. Теперь внимательно меня слушай. Сразу же, как начнется действие, выжди минутку и уходи. А завтра в брюках будь у меня. И не поздней половины третьего.

– Дурацкие шутки, – сказал Подколзин. – Как будто я мог выйти без брюк.

– Кто вас знает, социальных мыслителей? У вас, у избранников, свой мир. Вспомни опять же про Чухмину. Кстати, соверши омовенье. Нам предстоит один визит, возможно – с рискованными последствиями.

– Что ты еще придумал?

– Завтра. Ровно в полтретьего все узнаешь.

– Но почему мне сейчас уходить? Мне хочется знать, чем кончится пьеса.

– Не сомневайся, хеппи-эндом. Завтра я расскажу в подробностях. Узнаешь все про Петра и Павла, про Веру, Надежду и любовь. И перестань каждый раз фордыбачиться. Бессмысленный бунт у тебя в крови. Делай что тебе говорят.

И снова медленно гасла люстра и медленно освещалась сцена. Мужской голос страдальчески и страстно проговорил: «Вернулся, мучитель?..» – второе действие началось.

Однако на сей раз что-то сломалось в стройном механизме спектакля. Ибо внимание аудитории, во всяком случае, той ее части, от коей зависели и успех, и дальнейшая судьба представления, все время отчетливо делилось между сценической площадкой и словно нависавшей над нею одетой бархатом ложей дирекции. За ястребиным дьяковским профилем все-таки можно было увидеть длинное узкое лицо, волосы цвета темной соломы над бледным, словно стесанным лбом и задранный конский подбородок.

– Делай ноги, – прошипел Яков Дьяков.

Подколзин тяжко вздохнул и вышел. Невнятный шумок прокатился по залу.

В первых рядах все уже знали, что автор «Кнута» нашел пьесу латентной. Слово это порхало в воздухе. Значение было не слишком ясно и тем не менее неоспоримо. Невозможно было не согласиться, что пьеса действительно латентна.

И все же этот побег Подколзина произвел впечатление ошеломительное, как если бы вспыхнули декорации. Годовалов что-то сказал Порошкову, мощная дама Анна Бурьян обратилась к Шлагбауму, тот, в свою очередь, наклонился к медиевисту Масонеру, своеобразная красавица Васина взглянула на Олега Арфеева, интеллигентный артист ей ответил все понимающей горькой улыбкой. Все повернулись к Кларе Васильевне, которая легонько постукивала черным веером по подлокотнику кресла. Лицо ее выражало печаль. Что же касается рецензентов, у всех у них был озабоченный вид внезапно ушедших в себя людей. Шестидесятник Маркашов громко раскашлялся. В этом кашле слышались вызов и торжество.

Пока в театре, к ужасу автора, режиссера и несчастных актеров, спектакль неудержимо катился в неожиданно возникшую яму, виновник этого безобразия, даже не подозревая о том, в растерянности брел к Разгуляю. Мысли сшибались одна с другой, чувства были противоречивы и знойны – то смятение, то восторг, то обида.

Странный вечер, странная пьеса, странные персонажи на сцене! И эти отборные люди в зале, люди, взысканные фортуной, определяющие ход жизни или то, что называется жизнью!

И тем не менее все они – всего только пестрое оперение вокруг прелестного существа со звучным экзотическим прозвищем отнюдь не для паспортного стола, не для удостоверений личности, скорей – для тропических островов, для вечного праздника, для венков вокруг заморских смуглых головок там, на Таити или Гавайях, в каком-нибудь сладостном Гонолулу. Глафира Питербарк! Пи-тер-барк! Гла-фи-ра! Какая боль и радость! И почему это Яков Дьяков назвал ее пунцовою розой? Нет, вовсе она не пунцовая роза – едва распустившийся цветок.

Странный вечер! Расцвеченный воображением, он часто рисовался Подколзину в том или ином варианте. И вот общественный интерес, которого он жаждал, стал явью и, что скрывать, хотя он и льстит, хотя и щекочет, но больше пугает.