Книга Опимия, страница 20 – Рафаэлло Джованьоли

— Я солдат, любящий дисциплину, прославившую значки наших легионов; я гражданин, который хотел бы подражать доблести наших предков, и, что касается меня, постараюсь делать это всю свою жизнь; я из тех, кому нравится подчиняться сегодня, чтобы назавтра приказывать и командовать.

Так отвечал юный и гордый солдат, которого звали Марком Порцием Приском. Выполняя обещание, данное Фабию Максиму, он облачился в мужскую тогу, хотя ему едва исполнилось семнадцать, и записался в один из легионов, образованных всего за несколько дней до его совершеннолетия. В первой же стычке с Ганнибалом Марк Порций проявил недюжинную смелость и с такой сноровкой, с таким мастерством владел мечом, что вызвал восхищение сражавшихся рядом с ним центурионов, оптионатов и простых воинов. О нём сразу же доложили диктатору как о солдате, достойном быть причисленным к знаменосцам, которых именно в этот день отбирали в его Третьем легионе.

А на посыпавшиеся на него насмешки молодой знаменосец ответил, вспыхнув лицом, но сохраняя чувство собственного достоинства и воодушевление в голосе и жестах:

— Скрытник, рорарий или возбудитель, как вам больше понравится, но я сейчас же докажу с мечом в руках, сколько бы вас ни было, что вы прескверные граждане и никудышные солдаты.

Взрыв презрительных выкриков встретил слова молодого знаменосца, и многие подошли даже на несколько шагов к нему, собираясь окружить храбреца, а он, отступив на шаг, положил правую ладонь на рукоять меча, собираясь уже вынуть оружие из ножен, когда раздался повелительный голос:

— Ола!.. Что это вы делаете?

Все обернулись на этот голос, принадлежавший человеку, неожиданно появившемуся в этот миг, и отступили назад, проявляя при этом почтение и уважение.

Человеку, подошедшему в это время на Пятую улицу, было лет под пятьдесят. Был он высокого роста, крупного телосложения, мускулистый, седоволосый, с загорелым, суровым, твёрдым лицом. Поверх простых, но крепких доспехов был накинут широкий шерстяной плащ пурпурного цвета (палюдаменций), носить который положено было только диктатору или начальнику конницы.

И этим человеком был именно командующий конницей Марк Минуций Руф.

— Что здесь происходит? Из-за чего вы спорите? — строго спросил он после недолгого молчания.

Трибун Луций Гостилий сжато изложил командующему суть происходящего.

— Зря вы оскорбили этого юношу, — сказал Минуций, — он показал себя храбрейшим воином и заслужил всего за несколько дней право быть вписанным в ряды знаменосцев, но и он, ещё молодой и необтёсанный лагерями и военной службой, был неправ, когда глумился над вами, храбрецами, старыми и опытными солдатами, страдающими от позора, причинённого римским орлам.

Он замолчал. На Пятой улице ни один человек из толпы, заметно выросшей после прихода начальника конницы, не издал ни звука.

А тот, помолчав немного, обратился к Марку Порцию:

— Что знаешь ты, юноша, пусть даже тебя отличили накануне, что знаешь ты о войне?.. А раз уж ты никогда не дрался в битвах, то должен подчиняться тем, кто состарился, вынося в походах зной и холод, ведя жизнь среди опасностей и постоянных стычек на полях сражений. Я один из них; я тридцать три года воевал — и против карфагенян в Первую пуническую, и против галлов, и против испанцев, и против истриев, и против сардов, и против корсиканцев, и против иллирийцев. Римляне всегда строго соблюдали дисциплину и любили её, и я всегда был послушен моим вождям и их приказам. Но, клянусь Кастором и Поллуксом, за эти тридцать три года военной службы я никогда ещё не присутствовал на спектакле, подобном тому, на котором пришлось побывать сегодня. То, что я увидел, было уже не благоразумием, а нерадивостью, не осторожностью, а трусостью. Разве Фурий Камилл, затягивая время и давая врагу возможность грабить всю Италию, освободил бы Рим от галлов? Разве Луций Папирий Курсор победил бы самнитов, лениво интригуя и прогуливаясь по землям врагов? А в мои времена разве Консул Лутаций Катул победил бы карфагенян в битве при Эгатских островах, ожидая, пока их корабли сбросят запас продовольствия и метательные машины, среди которых были и очень тяжёлые? Или, скорее, и Лутаций Катул и Папирий Курсор, и Фурий Камилл одержали свои блестящие победы молниеносной быстротой атак и передвижений? Я, о храбрый и справедливый юноша, ревностный поборник дисциплины, но одновременно я не одобряю, и крайне не одобряю, инертность, медлительность, которые перестают быть осторожностью, а становятся серьёзнейшей ошибкой, непростительной виной перед отчизной ^[24].

Так говорил Минуций, и многие принялись горячо аплодировать ему. Но Марк Порций не аплодировал; из почтения к личности старого вождя он не осмелился осудить его, но всем своим поведением и выражением лица показывал, что командующий кавалерией его не убедил.

— Ты говорил о главнокомандующем, — обратился Гостилий Манцин к Минуцию, когда овация немного утихла. — Фабий при своём бездействии, на которое он осудил легионы, способен только сопровождать врага в его грабежах. Он проявляет себя не как диктатор, а как учитель Ганнибала ^[25].

— Верно, верно! — отозвались сотни голосов.

— Мы хотим сражаться! — кричали другие.

— Минуций достоин должности диктатора, — громко сказал трибун.

— Он, он должен быть нашим полководцем! — заорали многие из солдат.

— И он, возможно, станет им, — раздался спокойный, степенный и звонкий голос, — но только после того, как истекут шесть месяцев моей власти.

Это был Фабий Максим, который в защитном панцире и с накинутым палюдаменцием, в сопровождении Гая Клавдия Нерона и Публия Корнелия Сципиона, а также нескольких других трибунов и центурионов, прибыл на место заварухи.

Все крикуны склонили головы, все стыдливо умолкли, сразу потеряв всю свою отвагу; такое почтение внушал к себе диктатор, такое уважение испытывали все к Фабию, несмотря на злые выкрики.

Марк Минуций, склонив голову на грудь, отошёл, сжимая правой рукой кожаную, с головками металлических гвоздей портупею, к которой был подвешен меч.

— Здесь командую и властвую я, — продолжал Фабий после небольшого молчания голосом твёрдым, но совершенно спокойным, — и вы тем более должны мне подчиняться, что власть, которой я наделён, предоставлена мне сенатом, консулом и римским народом. Только им должен я дать отчёт, да ещё истории и собственной репутации, за свои действия в этой войне. Повинуйтесь и помните, что у меня есть розги и топоры двадцати четырёх моих ликторов ^[26].