Книга Нездешние, страница 117 – Роберт Джексон Беннетт

– А помнишь танцоров Эль-Абиэелт Ай’ана? Ноги – ленты, волосы – стебельки. Танцуя, они сжигали себя заживо. Ради тебя. Ради тебя и твоей семьи.

– Там нас почитали, – говорит Келли.

– Как и почти повсюду. Так лучше ли здесь?

Мона оглядывается на проектор, ожидая кого-то увидеть за ним.

– Что ты пытаешься мне сказать? – тихо спрашивает она.

В будке никого не видно. Зато она замечает, что на экране эти пятнадцать секунд молчали.

Она снова оборачивается к экрану. Камера выхватывает лицо Келли. Тот просто сидит, широко ухмыляясь в объектив, но, встретившись с ней глазами (или с кем-то, кто стоит за проектором?), поднимает бровь, словно рад свиданию.

– Привет! – весело здоровается он.

Мона смотрит в лицо экранному образу Джина Келли.

– О, мистер Первый?

– Ну… – отзывается Келли, стрельнув глазами с деланой невинностью, как нельзя яснее выдающей вину. – В некотором роде.

Все тело Моны немеет от удивления. Ей прежде не доводилось общаться со знаменитостями, как и с пятнадцатифутовыми говорящими лицами, а сейчас она проделывает то и другое сразу. Не сон ли это? – приходит ей в голову. Видение, наведенное мистером Первым? Или мистеру Первому под силу создать настоящий кинотеатр и вынудить экран показывать что ему угодно?

Джин Келли (ее разум отказывается признавать его за мистера Первого) сияет, наслаждаясь ее изумлением.

Наконец Моне удается выговорить:

– В некотором роде?

– Ну, конечно, – отвечает он.

– Что значит «в некотором роде мистер Первый»?

– Разве кукла – это кукольник? Разве картина – точное подобие художника?

Он и вправду ждет от нее ответа.

– Значит… вы не мистер Первый? – уточняет Мона.

– Нет, нет, разумеется, – говорит он. – Ты, конечно, гадаешь, зачем было идти в такую даль, если нельзя по-настоящему поговорить. Но хотя ни кукла, ни картина не равны своему создателю, они ведь могут отражать и передавать его желания и мысли? Безусловно, да. А именно, moi.

Ухмыльнувшись, он тычет себя пальцем в грудь.

Разум ошеломленной Моны ухватывает только самое буквальное значение слов.

– Значит… это кукольный спектакль?

– В некотором роде, конечно, – кивает Келли.

Мона осматривает ряды сидений.

– А этот зал настоящий?

– А разве не похоже?

Он делает вид, что стучит в окошко камеры.

– Как?

Келли вздыхает.

– Что, тебе в самом деле интересно?

– Не знаю. Мне бы понравился ответ?

Келли хохочет. Звук чудесный, совершенно естественный. Мона гадает, как удалось мистеру Первому в таких точных подробностях воссоздать Джина Келли.

– Поймала! В этом городке полным-полно вопросов, которых лучше не задавать. Скажем так: такие вещи, как физическое пространство, податливы, если знаешь, как к ним подойти. Плотность, материя, излучения… все это, если приглядеться, бумага для поделок, планки и клей. Вздумай я, сестрица, мог бы перенести тебя в великую старую Италию, на Аппиеву дорогу, и заговорить с тобой устами страдающих на тех жутких крестах. – Помедлив, он вздергивает бровь. – Тебе бы понравилось?

– Нет! – решительно отвечает Мона.

– Вот и хорошо. По мне, так гораздо лучше. Гораздо… – он быстрым взглядом обводит рамку экрана, зал, – гораздо стильнее.

– И все это было устроено, чтобы поговорить со мной?

– Конечно!

– Ладно. Только зачем?

Он вздыхает.

– Если ты так настаиваешь, я могу разыграть обычную пьесу. – В его голосе проскальзывает усталость. – Говорить с малыми – не обижайся – ты не представляешь, как это бывает тяжело. Как для тебя поговорить с муравьем – не только из-за сложностей перевода, хотя муравей предпочитает феромоны классическому английскому, но даже овладей ты его языком, как выразить голую суть твоих мыслей в понятной ему форме?

И снова – он ждет ответа на свой нелепый вопрос.

– Наверное, не получится, – признаёт Мона, остро ощущая себя муравьем из его метафоры.

– Именно, – кивает он. Камера немного отъезжает: Келли откинулся на книжный шкаф, достал маникюрный набор и занимается своими ногтями. – Так что этот метод – хотя, признаюсь, иногда я перебарщиваю – лучше большинства альтернатив.

– Каких, например? – осведомляется Мона.

– О, да ты любопытная?

Мона пожимает плечами, хотя следовало бы определенно ответить – да. Она хочет вызнать, что может и чего не может это существо, для того и затягивает разговор.

– В давние времена – хотя времена были не столько давно, сколько на той стороне, но ты уже поняла – мы могли говорить со своими последователями не иначе как через посредника. – Он подпиливает ногти и, кажется, обсуждает последние новости. – Ну вот: иногда это была личность, иногда – нечто вроде личности, отдавшей жизнь, чтобы служить… ну, проводником наших объявлений. Язычком в наших флейтах. Посредник опустошал себя – буквально, – чтобы стать камерой, отдаваясь в которой, наши голоса доходили до трепетных наших почитателей. Так вот, лично мне тот метод нравится меньше. А тебе?

– И мне тоже! – соглашается Мона, хотя и не испытывала ничего подобного на себе. Но от одной мысли ей страшно. – Подожди. Так это что… у каждого в Винке в голове… такое?

– Ах, – с хитрецой восхищается Келли, – ну разве ты не умница? Вышла на верный след. Уродцы они, да? Мои братья и сестры, такими зверскими средствами затаившиеся по всему Винку, да, действуют похожими способами. Но главная цель таких устройств – не общение, а сохранение: мы на самом деле не принадлежим к вашему миру, и те, кому величина не позволяет в него вписаться – во всяком случае, пока, – вынуждены поддерживать телесное воплощение, связь. Хотя мои родичи, в ваших терминах, не материальны, но здесь им приходится содержать часть себя в материи. Не то бы их унесло, как воздушных змеев с оборвавшейся нитью, и они оказались бы заперты там, по ту сторону, а там сейчас неуютно.

– А у тебя иначе? – Мона предпочитает не обсуждать самую тревожную часть его объяснения: «во всяком случае, пока».

– Да, со мной иначе. Я, как ты бы могла сказать, особый случай. Я вовсе не нуждаюсь в связи, в воплощении.

В голове у Моны вдруг щелкает: «Личность или что-то вроде личности, отдавшей свою жизнь…»

Она необдуманно выпаливает:

– Грэйси!

Лицо Келли теряет всякое выражение – глаза меркнут, умирают. Камера поспешно разворачивается, оставляя на экране одно лицо – все внимание зрителя на него. Резкая перемена нервирует, будто этот Первый, кем бы или чем бы он ни был, перестал управлять тонкостями проекции.