Онлайн книга «На государевой службе»
|
«Готов служить?» «К тому призваны». «Я не о той… Я о другой службе…» Долго смотрел. Все так же сумрачно: «Боярину Львову Григорию Тимофеевичу… Готов служить?» «Жив? Как нашел?» – задохнулся Свешников. «Григорий Тимофеевич далеко зрит. По всей Сибири имеет глаза, сам просматривает списки новоприбылых. – Дьяк сумрачно покачал головой. – Ты за собой след оставил, могу посадить в колодки. Но пришел не за этим…» «Да чем служить?» «Терпением, тщанием, – подсказал дьяк. – Боярин Львов как Аптекарский приказ возглавил, так сразу сказал искать тебя. Не верил, что с рваными ноздрями лежишь в земле. – Как бы подвел итог: – Прав оказался». И выпучился на Свешникова, поскреб бороду, будто мухи в ней: «Явится к тебе человек, назовется Римантас». «Какое нехорошее имя», – перекрестился Свешников. «Литовское, – перекрестился и дьяк. – Но ты не бойся. Это имя для тебя – знак». «Да где ж он подойдет? Я год, может, буду в пустой сендухе. Там и русских нет». «Не знаю, – сумрачно сказал дьяк. – Твое дело помнить. Завтра или через год, но явится некий человек, назовется литовским именем. Помянет гуся бернакельского. Чтобы ты его с каким другим случайным Римантасом не спутал». Когда сказал про гуся, Свешников понял: тайный дьяк действительно послан добрым барином Григорием Тимофеевичем. «Запомнишь?» «А то!» «Явится, такому человеку доверяй». «Раз надо, буду, – положил крест Свешников. – Только где встречу такого?» «Судьба покажет». «И в чем верить ему?» «Во всем, – не совсем понятно объяснил дьяк. – Скажет вернуться в Якуцк – вернешься. Скажет кого убить – убьешь. То, что сделаешь, перемены в Москве произведет». И не сказал больше ничего. Шли. Безлюдье, глушь, дыхание заходится от мороза. На каждой стоянке вож моргал красным веком, заставлял выставлять караулы. Свешников не перечил. Помнил строгий царев наказ: «Жить с великим бережением». В темной ночи сворачивали, скрипя полозьями нарт, к рощицам черных ондуш, ставили островерхие чумы-урасы, крытые ровдугой – коричневыми шкурами олешков, выделанными в замшу. Такое покрытие не мокнет под дождем, не ломается зимой на холоде. Рубили сухие ветки. Тихий призрачный дым вставал над дымовыми отверстиями каждой урасы. Перекусив, заворачивались в заячьи одеяла. Втайне надеялись, что сегодня вож забудет. Но он не забывал: «В караул!» А от кого караул? Зачем? Конечно, ворчали. Утром, обирая иней с мохнатых ртов, сердито подманивали олешков: – Мэк, мэк, мэк! Варили болтушку, вставали на лыжи - Шли. Было казаков – десять. Сперва – больше. Но на Чаинских пустошах в горелых зимних лесах тайно отстали от аргиша Гаврилка Фролов да с ним Пашка Лаврентьев. Отстали не просто так, отстали воровски, хитро – с нартой, с казенной пищалью, с нужным припасом. Специально хотели, видать, отстать. Сын боярский только сплюнул сквозь седые усы. Быть беглецам в жестоком наказании без пощады! Казаки переглядывались. Быть-то быть, но землица пуста. Заворовавшие Гаврилка да Пашка вовремя спохватились. До Москвы из здешних мест хорошего ходу – года три. До Якуцкого острога меньше, но все равно в глуши, сквозь холод, тьму. А на пути – племя писаных рож. Про них говорили – людей ядят! А еще вдруг сдал сын боярский. Перед последним острожком по названию Пустой (за ним – полная неизвестность, не ходил никто) окончательно занемог. Вож Шохин, угрюмо и страшно помаргивая вывернутым красным веком, вырезал для Вторко Катаева клюку из лиственничного корня. Но поход не богомолье, с клюкой далеко не уйдешь. В острожке Пустом сын боярский да вож шептались до утра. Казаки храпят, несвежим дыханием колеблют слабый свет лампадки, а из тьмы (Свешников неподалеку лежал) шепоток: «Неужто правда?.». «Слово в слово… И особенный человек… Фиск нынче везде, потому и следы скрывай…» «А воевода?.». «Он помнит…» Непонятно, о чем шептались. Правда, Свешников сильно и не прислушивался. Лежал, думал: вот почему так странно говорил московский дьяк в Якуцке? «Скажет вернуться в Якуцк – вернешься. Скажет кого убить – убьешь. То, что сделаешь, перемены в Москве произведет». А какие перемены? Откуда в пустых местах взяться человеку с литовским именем? И воеводский наказ не прост. Можно сказать, даже неслыханный. Пойти к Большой собачьей реке и поймать зверя носорукого, у него рука на носу. Поймать и сплавить кочем до моря, а по Лене до Якуцка. А дальше – сообразим. Потрескивала лампадка. Ночь. Только в углу зимовья глухой шепоток. Наверное, о чем-то важном договорились той ночью заскорбевший ногами сын боярский Вторко Катаев и страшно помаргивающий вывороченным веком вож. А может, наоборот, не договорились. Но утром сын боярский сообщил: «Не в мочь мне дальше идти. Клюка в таком пути не поможет. Теперь передовщиком встанет Свешников». Услышав такое, Федька Кафтанов просто оторопел. Остро глянул на близких дружков – Косого да Ларьку Трофимова. Дескать, понятно, что государевых людей должен вести в сендуху государев же человек, но все равно: почему это Свешников? Чем он лучше других? Или сильно грамотен? Да Ганька Питухин обойдет его по лыжне, а Елфимка Спиридонов, сын попов, куда грамотнее. Сын боярский нехорошо насупился, и Кафтанов отвел глаза. Так и осталось неизвестным, о чем шептались в ночи вож и сын боярский. Наверное, остались недовольными. А отряд повел Свешников. Не найдут зверя, знали, ему отвечать. Это утешало даже Кафтанова. Шли. Гольцы – ледяные. Дух спирало от высоты. Нескончаемой ночью, пугая, вспыхивало небо. Взвивались с полночи, с севера, зеленые, голубые, фиолетовые стрелы, всегда оперенные незнакомо. С безумной скоростью неслись вверх, разворачивались в лучи. От цветных стрел и лучей отпадали и гасли в полете смутные пятна, тоже разных цветов. Глядя на это, вож поднимал к небу страшное, искалеченное медведем лицо: – Юкагыр уотта убайер. То есть, шалят рожи писаные! Разжигают в ночи костры! Все валил на дикующих. Как бы побаивался. А все равно указывал под безумные сполохи. |