Онлайн книга «Шрам»
Добравшись до берега, Эгерт встал на четвереньки и поглядел в тёмное, то и дело подёргивающееся рябью зеркало. На щеке у Эгерта Солля, отражённого в воде, темнела длинная глубокая царапина — от скулы до самого подбородка. При виде её отражение скептически поджало губы; несколько красных тёплых капель упали и растворились в холодной воде. 2 Возвращаясь в город, Эгерт очень не хотел встречаться ни с кем из знакомцев; может быть, именно поэтому на первом же перекрёстке ему случился Карвер — крайне возбуждённый: — Старик вернулся в гостиницу невредимый, как полная луна… Я уж подумал… А что это у тебя с лицом? — Киска поцарапала, — процедил Эгерт сквозь зубы. — А-а… — протянул Карвер сочувственно. — Я уж подумал, не сходить ли к мосту… — И присыпать землёй моё остывшее тело? — Эгерту расхотелось сдерживать раздражение; глубокая царапина на щеке перестала кровоточить, но горела так, будто к лицу приложили раскалённый прут. — Ну… — протянул Карвер неопределённо и тут же добавил, понизив голос: — А старик-то уехал, сразу же уехал… У него и конь уже стоял под седлом… Эгерт плюнул: — Мне-то что?! Одним сумасшедшим в городе меньше… — Я тебе сразу сказал, — Карвер рассудительно покачал головой, — безумцев, знаешь ли, по глазам видать… У этого глаза совсем ненормальные, ты заметил? Видно было, что Карвер очень не прочь порассуждать о безумцах вообще и о незнакомце в частности. Конечно, ему хотелось быть посвящённым в подробности поединка, и следующей фразой обязательно было бы приглашение в трактир — но на этот раз Карвера ожидало горькое разочарование. Никоим образом не утолив его любопытства, Эгерт тут же сухо распрощался. Герб Соллей на окованных железом воротах был призван вызывать гордость у друзей и страх у врагов — изображённое на нём воинственное животное не имело названия, зато снабжено было раздвоенным языком, стальными челюстями и двумя мечами в когтистых лапах. С трудом переставляя ноги, Эгерт поднялся на высокий порог. У входа его встретил слуга, готовый принять из рук молодого господина плащ и шляпу — но в то несчастливое утро у Эгерта не было ни того, ни другого, поэтому молодой господин попросту кивнул в ответ на глубокий почтительный поклон. Комнату Эгерта, как почти все помещения в доме Соллей, украшали гобелены с изображёнными на них породами бойцовых вепрей. На маленькой книжной полке скучали несколько сентиментальных романов вперемешку с пособиями по охоте; ни те, ни другие Эгерт никогда не открывал. В простенке между двумя узкими окнами помещался портрет — мать Эгерта, молодая и прекрасная, с кудрявым и белокурым мальчуганом, прислонившимся к её коленям. Художник, лет пятнадцать назад выполнявший заказ Солля-старшего, оказался прямо-таки медовым льстецом — мать была красива чрезмерной, не своей красотой, а мальчик попросту воплощал добродетель. Слишком голубые глаза, слишком трогательные пухлые щёчки, ямочка на подбородке — сие дивное дитя вот-вот взлетит и растворится в эфире… Эгерт приблизился к зеркалу, стоящему на столе около кровати. Глаза его не казались сейчас голубыми — они были серыми, как пасмурное небо; Солль через силу растянул губы — ямочки как не бывало, зато змеилась через щёку рана — длинная, жгучая, кровоточащая. На зов явилась старуха-управительница, давняя поверенная во всех происходящих в доме делах. Поохала, пожевала губами, принесла баночку с мазью, заживляющей раны; боль поутихла. С помощью слуги Эгерт стянул ботфорты, бросил ему мундир и, обессиленный, повалился в кресло. Его знобило. Подошло время обеда — Эгерт не спустился в столовую, передав матери, что пообедал в трактире. Он и правда хотел пойти в трактир, жалея уже, что не остался выпивать в компании Карвера; он даже встал, собираясь выйти — но помедлил и снова сел. Временами у него начинала кружиться голова; тогда белокурый мальчик на портрете, дивный мальчик с чистыми, не тронутыми шпагой щёчками качал головой и многозначительно улыбался. Приближался вечер; наступил тот самый сумеречный час, когда день уже умирает, а ночь ещё не родилась. За окном гасло небо; из углов выползли тени, и комната преобразилась. Разглядывая ещё различимые кабаньи морды на гобеленах, Эгерт ощутил слабое, неясное беспокойство. Он настороженно прислушивался к этому неудобному, неуютному, тягучему чувству; это было будто бы ожидание — ожидание чего-то, не имеющего формы и названия, смутного, но неизбежного. Скалились кабаны и улыбался белокурый мальчик у колен матери, грузно колыхался край полога над кроватью; Эгерту стало вдруг холодно в тёплом кресле. Он встал, пытаясь избавиться от нехорошего, неопределённого беспокойства; хотел позвать кого-нибудь — и одумался. Уселся снова, мучительно пытаясь определить, что же и откуда ему угрожает; вскочил, чтобы спуститься в гостиную — и тут, на его счастье, слуга принёс зажжённые свечи. На стол был водружён старинный многорукий канделябр, комната ярко осветилась, сумерки сменились теперь уже вечером — и Солль сразу же позабыл о странном чувстве, навестившем его на стыке дня и темноты. Той ночью он спал без сновидений. Миновала ещё неделя; город благополучно позабыл трагическое событие, связанное с именем Солля, и только собственная мать Эгерта не стала от этого ни веселее, ни разговорчивее. На могиле студента подрастала трава, на берегу Кавы оборудовалась новая арена для кабаньих боёв, а капитан гуардов, он же муж прекрасной Дилии, объявил на построении о приближающихся учениях, высокопарно именуемых манёврами. Манёвры назначались каждый год и призваны были напомнить господам гуардам, что они не просто сборище гуляк и дуэлянтов, а воинское формирование. Эгерт Солль любил учения, где так естественно хвастать доблестью, и всегда радовался их приближению. На этот раз он не обрадовался. Рана на щеке к тому времени затянулась и почти не болела; слуга приноровился брить Солля с особой осторожностью — растительность на щеках и подбородке считалась несовместимыми с аристократическим происхождением, поэтому Эгерту ни на секунду не приходила мысль прикрыть отметину бородой. Окружающие понемногу привыкали к его новому обличью, да и сам он думать забыл о ране — но с каждым новым днём странное беспокойство, поселившееся в его душе, всё увереннее разрасталось, оборачиваясь смятением. Днём он чувствовал себя сносно — но стоило сгуститься темноте, как безотчётная, из чёрных щелей выползающая тревога гнала его домой, и по приказу молодого хозяина слуга сносил в его комнату чуть не все свечи в доме. И хоть комната Эгерта сияла огнями, как бальный зал, ему всё равно временами мерещилось, что вепри на гобеленах поводят налитыми кровью глазами. Однажды вечером он нашёл средство борьбы со странной болезнью — велел слуге раньше времени приготовить постель и лёг. Уснуть удалось не сразу, но Эгерт упорно не открывал зажмуренных глаз; наконец, он соскользнул в дрёму, а потом и в сон. |