Онлайн книга «Три месяца в бою. Дневник казачьего офицера»
|
Но бедные полудети, едва ознакомившиеся с затвором нашей винтовки… Зачем они? Это напрасные жертвы! Там, где профессионал-солдат сумеет вывернуться даже и из тяжелого положения, — доброволец погибнет… Потому что он «малограмотен» в сложной азбуке нашего дела, состоящего из миллионов на вид совсем незначительных мелочей… Потому еще, что он храбр «без пути», как говорят солдаты… Он любопытен и часто плошает. Ну, а там всякая оплошность — верная пуля в висок… И в каждой части почти первыми выбывают добровольцы… А ведь это часто квинтэссенция нашей будущей культуры, нашей науки и всего будущего нашей страны! И становится обидно и досадно, когда глядишь на то лохматое и измятое, что было только что кандидатом прав… А матери, получившей из полка университетский значок сына, снятый с разорванной шинели перед опусканием тела в общую яму, — еще, наверное, обиднее и досаднее, не говоря уже о горе ее, понятном и большом. А уж дети-добровольцы — те совсем вздор! Конечно, каждая часть их приютит, хотя бы потому, что во всех русских ротах, эскадронах и батареях живет обычай иметь что-нибудь живое и беспомощнее при своем общем котле. В мирное время во взводах и конюшнях казарм — носятся разные «Шарики» и «Пестрики» с репееподобными хвостами и с наеденными «на вольной еде» пузами. А теперь «Шарики» разбежались. А надо же хоть кому-нибудь быть нужными, сунуть огрызенный кусочек сахару или позеленевшую от сырости копейку! Надо же приласкать кого-нибудь и излить на него всю нежность и ласку, не имеющую выхода здесь, вдали от родных и желанных, в чужом краю. И вот солдатишки нянчатся с малышом, сидя у привальных костров. Хохочут и потешаются над его вопросами, наивными, детскими… И гладят его заскорузлыми лапищами по стриженой головенке, так же и с таким же чувством «солдатской жалости», как гладят и козленка и кутенка… Но вот — тревога! Сыпятся выстрелы, и помрачневшие от жестоко прерванного сна солдаты строятся, наскоро оправляя амуницию. — Горе с малышом! — разоспался и отбивается — хнычет… Что с ним делать? Одна возня лишняя! А в бою и подавно… Ведь жалко, что парнишку зря совсем «забьют»… А в бою жалость всякая развинчивает и нервирует. Поглядишь, да и своих ребятенков вспомнишь… и тяжело станет… Да и вообще всем он мешает… Тычется зря, под пули лезет… Болтает… Еле-еле удается под конец сплавить малыша куда-нибудь назад, в тыл. А много их ведь и ранено бывает и убито. К чему, зачем? И без того лазареты полны… Лучшие силы страны, волей страшной птицы Рока, — превращаются в размозженные груды «пушечного мяса»… Нет! Не надо, не туда, туда пускать детей… Еще одна ненормальность — что тьма там частных лазаретов. Попадают туда раненые и конфузятся нередко, так как чувствуют себя чем-то будто бы обязанными перед приютившими их людьми. И терпеливо выносят расспросы бесчисленных, «от нечего делать» и по знакомству с хозяевами лазарета, посетителей и особенно посетительниц. А во многих таких организационных лазаретах такое перепроизводство сестер милосердия, что им буквально нечего там делать. И один вернувшийся снова на позиции к нам мой казачонок препотешно рассказывал нам, как за ним ухаживали в одном таком лазарете. — И подходит, это, ко мине еще одна «сестрица», нарядная такая, да душистая. И говорит: — Давай, грит, я тебе, казачок, домой напишу… — Да, я, говорю, барыня, уж никак третье письмо севодни-то так написал… Все «сестрицы» помогают. Одна пишет, другая пишет, и все-то одно и то же и в один день… — Ну, и что же тебе «сестрица» душистая ответила, — смеясь спросили мы. — Она-то? А так-чте поморщилась быдто, а потом, грит, соседке, тоже «милосердной» — и какие они грит бесчувственные, да не благодарные! Тяжело с имя, грит. А потом села рядом у тумбочки, да так сердито мне: — Ну, говори адрес, все равно, уж напишу… — Помилуйте, говорю ей, барыня — да ведь это уж четвертое письмо домой севодни будет! У меня в станице-те чай меня за спятившего признают… Да опять же, обратно я сам грамотный, — городское кончил… Как она в мене взъестся! — Так что ж ты, говорит, смеешься с мене, что ли? И ушла сердитая такая, — беззлобно усмехнулся казачонок. — Ну, а потом? — подбодрили мы его. — А так, что вечером мимо одна пришла, и всеж-таки написала четвертое… Ништо, говорит, что ты грамотнай, тибе чижело чай самому-то… А только, так что оно мине показывается што это они от безделья… А другой, тоже раненый и воротившийся в строй казак подтвердил вышесказанное и еще деловито добавил: — А што самое невдобное выходит, так ежели это дамов много наберется и жужжать вокруг… Ну, известно, им тута и весело, их много, а дела нету… А тут, значит, «до ветру» надоть… Сам-то не может, а санитаров округ нету — одни дамы тольки… Ну, совеститься себе и терпишь, и терпишь, в пот вгонит. А оне свое. — Гыр-гыр-гыр, да гыр-гыр-гыр… — Бид-а-а! — покрутил он головой. Да. Беда действительно из святого дела выходит le dernier crie de la mode. А ведь многие дамы из общества только потому и тычутся там, по лазаретам, чтобы потом иметь возможность, сидя в обществе, щегольнуть — показать холеные руки в бриллиантах и сказать: — Эти руки перевязывали раненых, и на них следы святого дела (и дрожь в голосе пущена!). — Делали? Впрочем, во время всемирной войны все спуталось. Факты геройства, безумного и яркого… Жертвы громадные и сердечные… Самолюбование и мелочность… Темные инстинкты дельцов, строящих цифровые козни среди шума кипучей и интенсивной жизни, под раскаты залпов и стоны людей… Милосердие рядом бездельными выходками для моды… Страдание и радость возвращения хотя и с подбитой ногой, но живого и близкого… Жизнь и Смерть — две великие силы мира спутались и кружатся в стихийном, все сметающем вихре… Рушатся города, чтоб отстроиться вновь… Стонет под ударами железа искусство… Падают столпы науки, и она сама пугливо прячется, косясь на кровавые поля боев… Разрушается все почти, что создал гений бессмертного ума, и покрывается налетом кровавой копоти для того, чтобы потом, когда затихнут опустелые сверху, но полный внизу трупами долины Смерти, вспыхнуть вновь ярким пламенем феникса и, назло нелепой Смерти, — создать вновь Царство света, яркой жизни и вечной Красоты, — этой мощной жизненной силы… А пока грохочут орудия и валится ежедневно тридцать пять тысяч трупов, на всех дорогах и холмах Европы, — пока мечется стиснутое железом и огнем и взбаламученное вихрем мутное море жизни, — лучше быть там. Где все просто и ясно. Где нет лжи перед лицом Смерти. Где все равны, и живые и мертвые. Где дышится легко и просто до тех пор, пока… дышится… Где нет злобы, распутства, зависти, мод, жадной наживы, лживых выспренних слов — где и в сумраке холодных ночей и в тусклом свете боевого дня — есть только Жизнь и борющаяся с нею Смерть. |