Онлайн книга «Финист – ясный сокол»
|
Меня душило отчаяние; с мыслью о том, что Зоря исчезла, невозможно было смириться. По несколько раз в день моё сердце заходилось острой тоской, и я глотал слёзы, и стискивал зубы, и обещал сам себе, что не остановлюсь, пока не найду любимого человека. Конечно, я пребывал в помрачении. Глупо спорить. Тогда, осенью, в хижине старухи Язвы, это помрачение достигло верхней точки, обратилось в безумие, в вереницу обрывочных бредов – и прекратилось. Я вышел из дверей старухиной избы с дурной головой, но со свежим сердцем. Но хорошо помню: видел, как старуха мотала кукол, сгорбившись над цветными лоскутами, разложенными на крышке сундука. Я ушёл от ведьмы изменившимся, другим, более взрослым – и полным сомнений. Я почти ничего не узнал о судьбе Зори. Но я так много узнал об устройстве живой жизни, что перестал бояться. Зоря могла быть где угодно. В чужом поселенном пузыре. В мире живых людей. В мире мёртвых. В мире богов и полубогов. В мире духов. Пока я искал Зорю, мой собственный поселенный пузырь увеличился троекратно. В него теперь вошли не только моя родная деревня, не только дома и дворы родителей, соседей и друзей, не только ближайшие ручьи, овраги и поляны, но и дальние окраины, холодные скалы, ледяные водопады, и хижины отшельников, и отчасти поселенный пузырь старухи Язвы, и такой же пузырь кривоногого уродливого Отца Упырей, и даже пузырь надутого и чванливого волхва Снытко. И вот – прошли годы и годы, из двенадцатилетнего юноши я превратился во взрослого воина, доспешного умельца и участника многих боевых походов. Память о Зоре потускнела – но не исчезла. А старуха и её кривая хижина остались на своих местах, ничуть не изменившись: тот же дурман высохших трав, та же страшная печь. То же чувство страха – как будто один из богов ткнул громадным шилом в мой поселенный пузырь, и тот лопнул с треском. 8. Я проснулся ночью от звуков голосов. Дождь продолжал сеять, шумел-стучал по крыше, но уже не так сильно. Старая соломенная кровля малость протекала, и на меня подкапывало, но в этом была своя прелесть, какая-то живая связь с большим миром; может, и страшно в избе, но вне её – не страшно; славно и свежо. Один голос принадлежал старухе, второй я не распознал. Этот второй звучал необычно: густой бас, властный, свинцовый, но скрипучий – каждое произнесённое слово как будто ломалось на части и сыпалось. Старухина манера тоже удивила: с нами она не церемонилась, выбранивала, пеняла – а теперь была необыкновенно вежлива, почти заискивала. – Не могу дальше, – грустно жаловалась старуха. – Я тебя прошу. Ради всего, что у нас было. Сделай. – Нет, – с сожалением прогудел неизвестный. – Рука не поднимется. И ты знаешь правила. Нам нельзя трогать людей. Старуха всхлипнула. – Так разве я человек? Погляди на меня. Руки-крюки, спина горбата, ноги еле идут. Двести тридцать лет. Ни волос, ни зубов. Глаза дальше носа не видят. Только нюхом и спасаюсь. Стыдно сказать – по нужде на ощупь хожу… – Не жалуйся, – твёрдо ответствовал неизвестный. – Ты приносишь пользу своим собратьям. Вон, у тебя гостей полный дом… – Ага, – сказала старуха. – Пришли гости, глодать кости. Они помолчали. – Зачем они здесь? – спросил неизвестный. – Это здешние, – ответила Язва. – Идут змея бить. У меня с местными общинами уговор. Кто на змея идёт – тем приют давать, а если кто повредится – того лечить. Ну и харчами тоже баловать. – То-то у тебя хлебом пахнет, – сказал неизвестный. – Днём две буханки спекла, – ответила ведьма. – На клеверном меду. Хорошо получилось. Хочешь – угощу? – Я хлеба не ем. Только мясо. – До сих пор охотишься? – Бывает. Для забавы. Ну и чтоб уважали. У нас ведь как: еды полно, да едоков мало. – Что, – спросила старуха, – не плодится твой народ? – Нет. Я посчитал – если так будет дальше, через триста лет сгинем вовсе. – А ты не считай, – посоветовала старуха. – Приплод от многих условий зависит. Может, ещё все перевернётся. В мире ничего постоянного нет: вчера был недобор, а завтра – перебор. Считать бесполезно. Будущее сокрыто, угадать его невозможно. – Вот что, – сказал неизвестный. – Моё будущее зависит от тебя. И я не улечу, пока не дашь согласия. Сын у меня один, он не должен умереть. – Это ты сплоховал, – сказала старуха, свысока и насмешливо. – Прямо сказать, опрофанился. У князя неба должно быть много сыновей. – Я знаю, как должно быть, – раздражённо ответил неизвестный. – Учить меня не надо. Давай, хочешь – на колени встану, раз в жизни? Перед тобой? – Не хочу, – сказала старуха. – Не нуждаюсь. Чем его лечат твои знахари? – У меня всего один знахарь. Было двое; старый умер, остался молодой, и тот без дела сидит. Мы же ничем не болеем. – Это да, – пробормотала старуха. – Не болеете, но вымираете. Так чем же лечат твоего сына? – Солнцем. Глиной. Мазями. Дымом. Ореховой скорлупой. Зелёным вином. Маковой настойкой. Горячим камнем. Жжёным волосом. Солевыми ваннами… – Солью нельзя! – резко вставила старуха. – От соли раны не заживают. – Они и так не заживают. Три года кровоточат. Смотреть невозможно. – Гниют? – Что? – Раны – гниют? – Нет. – Ага, – сказала старуха. – Ясно. Не гниют, но не заживают. Значит, кто-то сглазил его. – Девка и сглазила, – уверенно ответил неизвестный. – Та самая. Дикарка бескрылая, беспёрая. Из-за которой всё и случилось. Меж дикарей каждый третий – с дурным глазом. Оттого я внизу и не бываю. Старуха гнусно захихикала. – Тоже сглаза боишься? – Конечно, боюсь. Что ж я, не живой? Я лежал, не дыша и не шевелясь; внизу, прямо подо мной, на расстоянии вытянутой руки, сидел нелюдь. Птицечеловек. Если бы он захотел – он бы проткнул меня одним движением, прямо сквозь настил. Холод побежал по моей спине и ушёл в чресла: едва я не обмочился. По обычаю, своё оружие мы оставили внизу у входа: и рогатины, и дубины. И даже свой топор я прислонил там, у порога. Со мной был только нож. Но не выходить же с малым лезвием против оборотня. – Коли так, – сказала старуха, – то я тебе не нужна. Сглаз и порчу может снять любой ведун. На запад отсюда, в конце долины, живёт колченогий ведьмак, по первому имени Блых, по второму имени Колотун. Он сильный. По сходной цене он снимет любую порчу с твоего сына. За один вечер отшепчет. Только лучше не называй его Колотуном, он обижается… |