Книга Финист – ясный сокол, страница 88 – Андрей Рубанов

– Что-то важное? – переспросил князь-нелюдь, наморщив огромный коричневый лоб.

– Да, – сказал Потык. – Если твой народ на три тысячи лет старше нашего – скажи что-то, что мы должны знать. Что-то главное.

Князь-нелюдь протянул руку. Положил ладонь на плечо Потыка.

– Неть, – пророкотал он, немного сутулясь. – Мой народ не вмешивается в дела твоего народа. Мы существуем отдельно от вас. Так мы сохраняем свою кровь и свою особость. Разговаривая с тобой, я уже нарушаю древний обычай. Я не знаю, что тебе сказать. Задай точный вопрос, и я попробую тебе ответить.

Малой Потык оглянулся на меня – но я не ответил ему ни жестом, ни взглядом; я не знал, чем закончится разговор этих двоих.

Потык набрал было воздуха, чтоб задать князю птиц вопрос, – но вдруг из дымохода старухиной хижины пошёл клубами густой, горький дым сухих берёзовых дров, а вместе с ним – странный, скверный запах, стремительно разошедшийся по двору и дальше, вниз по склонам холма; минуло несколько мгновений, и ужасная вонь затопила округу; не успев задать своего вопроса, Потык зажал рукой лицо.

Гиблый дух был так тяжёл, что нелюди отпрянули от нас, все трое, и князь, и его стража, и то, как резко и невпопад они это проделали, выказало их слабость.

Нет, они не были всесильными, неуязвимыми полубогами: они были похожи на нас, обычных людей; они были, как мы.

Струя кислого смрада быстро иссякла, и спустя малое время старуха вышла из дома, держа в дрожащей руке глиняный кувшин с узким горлом.

Горло было забито деревянной пробкой и сверху толсто залито воском.

Марья появилась следом и держалась подле старухи.

Старуха кашлянула и сказала:

– Вот.

И протянула кувшин.

Но нелюдь спрятал руки за спину и произнёс:

– Как этим пользоваться?

– Вовнутрь, – ответила старая Язва. – Как глотнёт – так заснёт. Когда проснётся – пусть ещё глотнёт. И так пусть пьёт и спит, пока не выспится и всё не выпьет. Когда будет блевать – воды не давайте, так ещё хуже будет. Лучше вина. И самое главное: когда всё выпьет и очнётся – не узнает никого. И про себя помнить ничего не будет. Тебе, князь, придётся заново объяснить ему, кто он такой, как его зовут и для чего он родился.

Нелюдь протянул руку и взял кувшин. Взвесил в ладони.

– Судя по запаху, это сильное лекарство.

– Очень сильное, – ответила старуха. – Сам удивишься.

– Хорошо, – сказал князь-нелюдь.

Зажав глиняную ёмкость в обширной ладони, он повернулся и зашагал прочь.

– Стой! – крикнула Марья. – Ты обещал взять меня с собой!

Она бросилась, оттолкнув старуху, бегом, следом за главным нелюдем, который, не укорачивая шага, уходил прямо в туман; почти догнала, почти вцепилась в широкий крепкий пояс на его спине – но два княжьих охранника придвинулись с двух сторон, опустили гладкие копья, преградили путь.

Девка – как и все мы в тот миг – поняла, что её обманули.

Что князь птиц не собирался держать обещания.

И в моей голове сразу всё сложилось в верное понимание случившегося. Нелюди с самого начала решили нами пренебречь; все их торжественные клятвы были пустым сотрясением воздуха; ради своих целей они пообещали нам всё, что мы хотели, а потом – без сожаления, легко, спокойно отказались от обещаний; они совсем нас не боялись.

Марья взвыла, рванулась, вцепилась в древки копий, преградивших ей путь; дёрнула, силясь сокрушить, – но охранники надвинулись и перехватили копья ближе, усиливая противодействие, нажимая телами, – и от рывка их рук девка отлетела прочь, шагов на пять.

– Нет! – кричала она, захлёбываясь слезами отчаяния. – Нет! Нет!

Но туман уже поглотил и князя птиц, и двух его солдат.

И когда Марья, вскочив с земли, бросилась следом, в попытке догнать, – из серой пелены донёсся оглушительный свист, изнуряющий, отвратительный, слишком резкий, закладывающий слух, подавляющий волю к сопротивлению: боевой крик птицечеловеков.

Его нельзя было выдержать; только зажать уши и отвернуться.

Так я и сделал.

Марья упала в чёрную траву рядом со мной, обхватив руками голову.

Когда они перестали кричать, я первым встал с земли.

Гадкая желчь позора наполнила моё нутро.

Птицечеловеки нас обманули.

Не стали с нами драться, и даже ничего не сказали: просто повернулись спиной и исчезли.

И мы, при всей нашей решимости, при всей отваге, при всех имевшихся ножах и дубинах, – никак не сумели воспрепятствовать.

Отпустили.

Потык пришёл в крайний гнев, схватил топор – мой топор, валявшийся у его ног, – и побежал, с яростным воем, следом за нелюдями, в туман, и пропал; но спустя малое время вернулся, обескураженный.

А над его головой в сизой мгле пролетела стремительная чёрная тень: летающая лодка ушла в облака.

Мы не имели сил смотреть друг на друга. Молчали и плакали.

Плакала Марья, обманутая князем птиц. Плакал Потык, сопереживая Марье. Плакала старая ведьма Язва. Плакал Тороп, видя наше – товарищей – отчаяние.

И сам я тоже не сдержал короткой слезы – слишком жестоким было перенесённое унижение; слишком грубо с нами обошлись, слишком нахраписто.

С той поры и до сих пор я не доверяю и никогда не буду доверять сильным мира сего, князьям, окружённым крепкой охраной, любым гостям из иных, благополучных и сытых миров; сладким речам; клятвам, включая торжественные, кровавые и смертные; любым словам, которые не подкреплены делами.

Но вот – все мы успокоились, и слёзы наши высохли.

Мы посмотрели друг на друга и поняли, что дело окончено.

Змей убит.

Князь птиц получил, что хотел, добыл лекарство для своего сына – и исчез.

Мы – трое деревенских парней – должны были вернуться в свои дома.

Бродячая девка Марья должна была как-нибудь пережить неудачу и тоже уйти; может быть, в свой дом, может быть – в чужой.

Малой Потык был готов позвать её к себе, за собой – и это желание заставляло его глаза блестеть, как блестит в марте иней на еловых ветках: ярко и разноцветно.

Старая ведьма Язва должна была подарить в дорогу нам четверым какие-нибудь куриные косточки, простые обереги от злых духов, и отправить восвояси, и удалиться к себе в хижину, и там, в череде полнолунных бдений, успокоиться.

Не стану врать: ощущение конца, завершения истории, пришло ко мне тогда – и не отпускало уже.

Не стану врать: мне тогда впервые сильно и остро захотелось домой, под собственную крышу, к очагу из чёрных валунов, к котлу со щами.