Онлайн книга «Закрытие темы»
|
Вот тебе и успех. Адрес дочки нашли. А ещё есть, кажется, сын. Ей – телеграмма. В город Калининград. Бумаги. Много бумаг. Поэма о всей-всей жизни. Я украшал плакатами Фабричный стадион, И денег мне хватало уж Купить аккордеон. Хотя нам там уверенный Оказан был почёт, Шестнадцатого марта Я получил расчёт. Я с теми попрощался, Кто жили за стеной, И в Первомайск помчался С покойною женой. Тысячи, тысячи строк. «Махабхарата». Клементьев заглянул в конец поэмы. Там было о нём. Но ничего тоскующий Мой лучший ученик, Что думает об этом всём, Не скажет напрямик. Не очень разговорчивый, Но всё ж горит огнём Душа его, зажжённая Тобой, о Радость, в нём. Я отхожу. Безмолвствую. Печаль моя легка. Я только, может, выступлю Сегодня в ПМК. Стихи. Множество стихотворений. Посвящения Сашеньке. Вот что я вспомнил ещё о нём. Как ничего не ответил Краснощёков Клементьеву на его рассуждения о декабристах (из вычеркнутого). Клементьев сломал фонарик, нажав чересчур энергично на кнопку, и выругался, что всё у нас через задницу делают. А потом стал рассуждать в том духе, что если бы декабристы в одна тысяча восемьсот двадцать пятом году четырнадцатого-то декабря чуть-чуть поднажали тогда на Сенатской (ну, капельку… ну, самую малость…), пошла бы наша история вся по-другому. Парламентаризм пустил бы у нас крепкие корни – не слабже, чем в Англии, мы бы лицом к Западу окончательно повернулись, и наша могучая экономика, достойная цивилизованной страны, уже бы никогда не смогла породить таких нелепых фонариков – в силу частного предпринимательства, конкуренции и разумного налогообложения. Чем возразить на такой аргумент, я тогда понятия не имел, и мой Краснощёков был вынужден промолчать. Он поступил мудро. А ещё за ним числится подвиг. Он спас пионерку из огня (или комсомолку. Но, конечно, не Сашеньку). Когда-то горел «Буревестник», а там проходил пионерский слёт… Но все забыли об этом, и сам Краснощёков не вспоминал никогда и даже не отразил в поэме никак. В тексте «Трубы» об этом вообще нет ничего. Я об этом сейчас придумал. В голову пришло. Пусть будет. Анфиса Николаевна приехала за день до похорон. В комнате Краснощёкова – дочь, Колёсико и Клементьев. Чемодан рукописей. Анфиса Николаевна, пожалуй, не возьмёт… нет, не возьмёт. Что с ним делать, не знает, в Калининграде. Судьба литературного наследия. – Вот поедете в Ленинград, вы бы взяли с собой, – Колёсико уговаривает Стаса Владимировича. – Там у вас издательство есть… э-э… «Советский писатель»… – Нет (Клементьев), нет связей. – А в журнал? Там журналы у вас… – Да какие журналы! Что вы, что вы, журналы!.. Там своих не печатают. Нет, лучше сами, в газету. Я готов предисловие. Завтра. На девятый подборку, на сороковины ещё… Это долг ваш, я так понимаю. Извините. – Пожалуй, – согласился Колёсико, с опаской поглядывая на чемодан. – Я поставлю его у себя в кабинете. А хоронят Краснощёкова с музыкой. Оркестранты сами пришли и взяли себе за ударника завхоза Скворцова из Дома культуры. Похоронили. Такой анекдот. Жил молодой человек, был. Жил он в городе Первомайске, а кем был, то неважно, важно, что покинул он однажды свой Первомайск и связал судьбу с другими краями. Перед отъездом решил сфотографироваться в «Срочном фото», потому что срочно требовалось ему фото на какой-то (опустим детали) ответственный документ. Прямо на вокзале и снялся. Увы, не получил фотографию: то ли то, что рассеян он был и забыл, помешало, то ли то, что закрылось «Срочное фото» вдруг на обед, – так и уехал. Месяц прошёл, другой, третий. Достал фотограф невостребованную фотографию, многократно её увеличил и поместил рекламы ради на витрину своего ателье. Как достойный образец высокого фотоискусства. С тех пор каждый, кто попадал на первомайский вокзал, обязательно должен был взглянуть на удачный фотопортрет, а иные смотрели на этот портрет по четыре, по восемь, по двенадцать раз в сутки. Таким он и запомнился первомайцам, и никто уже не мог позабыть, хотя и не запоминал нарочно, образ юноши с выпученными глазами и открытым миру лицом. Стас Владимирович Клементьев глядел на себя молодого, и странно было ему, и удивительно, и жутковато. Наконец, под занавес мне (тогда) показалось логичным положить Клементьева в одну постель с Сашенькой. А что как до любви, а что как до любови, послушай, не лови, мой друг, меня на слове, – в темноте сочинительствует Стас Владимирович: Послушай, не криви, Пожалуйста, душою, Нет малого в любви. Любовь, оно – большое… Тошно мне стало, что ли. Я сказал вдруг (по тексту романа): – Хочешь, я не сочиню больше ни одной строчки. Никогда в жизни. Она спросила: – Зачем?… И в самом деле, подумал я, зачем? В коридоре стрекотал электрический счётчик. Кто-то ходил за дверью. Я подумал: тень Краснощёкова. – Зачем ты приехал только… В другой редакции тот же эпизод осложнён сном героя. Ему снится, как он во дворе за столовой пилит дрова с отчимом. Вжих-вжих, вжих-вжих. Стоит мать в белой косынке. Проснулся, а дышать тяжело. В коридоре счётчик. Кто-то за дверью. Тень Краснощёкова. – Даша. Никто не ответил. Всё это следует признать вычеркнутым. Саши нет. Испарилась красавица. Отъезд. Сначала он попросил фотографа снять с витрины портрет. Как ни странно, тот выполнил просьбу. Потом Стас Владимирович, подтянув штаны на живот и погладив проплешину, полез на трубу. – Вечером, за час до отправления поезда, я залез на трубу. Ползти было трудно, у меня дрожали колени… Ступеньки-то, они ведь пошатывались… Да. Это нелепым покажется, глупым, но я правда, правда, должен был залезть на трубу – должен был, а как же иначе? Ожидавшему внизу милиционеру я объяснил: – Так надо. Он долго разглядывал охранную грамоту на официальном бланке молодёжного журнала: «… предъявителю настоящего свидетельства просим оказывать всестороннее содействие…» Было это 15 августа между семью и восемью вечера – в мой день рождения. Ну а мой день рождения в феврале, слава богу. Вот и отлично. Хорош. Перевернул последнюю страницу. Прощай, «Труба», прощай, дорогая. Надоела ты мне хуже пареной репы. В огонь тебя, в огонь! 1991 |