Книга Золотой ключ, или Похождения Буратины, страница 204 – Михаил Харитонов

Арлекин из всего этого делал следующие выводы. Во-первых, Карабас сознательно тормозит движение обоза. Во-вторых, шеф всячески старается наследить, обозначиться, показать, где он сейчас находится. В-третьих, останавливаться он тоже не хочет. Обоз, хоть и медленно, но приближался к цели.

Последнее, впрочем, было вполне объяснимо. По понятиям, артисты имели право свободного прохода, но отнюдь не право селиться где угодно: такие вопросы нужно было решать с местным авторитетом. Что подразумевалось под словом «селиться», зависело от него же. Но кинуть предъяву могли даже тем, кто дважды ночевал в одном месте. Именно этого Карабас старательно избегал. Несмотря на то, что авторитетов здесь не водилось, он всячески демонстрировал лояльность нравам и обычаям Страны Дураков.

Кроме того, продолжал рассуждать про себя Арлекин, лениво теребя ступнёй слепую пёсью морду, Карабас как бы даёт сигнал Директории, что намерения у него мирные. Медленное движение – безопасно, возможность спокойно собирать информацию – успокаивает. Тем более, с появлением в группе Евы у властей Директории появился лишний повод понервничать.

Этот момент Арлекину был неясен. Карабас не стал бы рисковать успехом миссии, в чём бы она ни состояла. Ева же, безусловно, миссию осложняла, и довольно серьёзно: её присутствие могло стать причиной недопуска в Директорию. Далее, сцена, при которой присутствовал Напси – пёсик легко разболтал все подробности – была, на вкус Арле, ненатуральной и постановочной. Он был готов прозакладывать собственную жопу, что визита Евы Писториус Карабас ждал, а все решения принял заранее. Из чего следовало: позаботиться о бедной девочке раввина кто-то попросил. Кто-то настолько убедительный, чтобы Карабас отнёсся к просьбе серьёзно. По оценке Арлекина, это могла быть только Верховная Обаятельница. Которая, похоже, раввина купила. То есть мешок денег ему дали не только за услуги Арлекина и Пьеро, но ещё и за это…

Тут об ногу задумавшегося педрилки с хлюпаньем вытерлось что-то мокрое. Он в недоумении посмотрел вниз – и увидел Напси, из глазных рылец которого катились прозрачные сопли. Арлекин успел понять, что это такие слёзы – и тут же, в тот же миг осознал, что и сам рыдает.

Арле поднял глаза – и увидел, как Пьеро вытирает лицо рукавом.

– Спа… спасидо, – прошептал Пьерик насморочным голосом, – и прости меня… прости… я в тебе сомневался… как я мог… как мог я подумать, что ты мудак, как смел…

Тут до Арлекина дошло, что их всех накрыло эмополе. К сожалению, дошло это только до рассудка. Аффективная же часть его натуры – то самое, что иногда называют душой – хотела сейчас одного: захлебнуться в сладком умиленье. Именно оно, умиленье, растекалось по душе пидараса, как маслице по сковородочке.

– Ты меня так слушал… так слушал… – продолжал Пьеро, делая глотательные движения кадыком. – Как поэт поэта… как брат брата… я сердцем чувствовал твою нагую душу, мой ангел… – он склонился перед педрилкой и поцеловал его ноги.

Повозку подбросило на ухабе, жёсткий борт ударил Арлекина в спину. Это его немного отрезвило.

– Знаешь, а я ведь раньше думал, что ты не понимаешь поэзии… как я был слеп, слеп, – Пьеро смотрел на Арлекина с каким-то усердием вины, с покаянным каким-то восторгом.

До педрилки начало доходить. Похоже, пока он размышлял о насущном, Пьерик, закинувшись айсом, впал в поэтическое состояние и прочёл какую-то стихотворную хрень. Не огребя за это леща и ориентируясь на сосредоточенное выражение лица Арлекина, он решил, что наконец-то обрёл у него признание. И расчувствовался. До такой степени, что его пробило на эмо-выплеск. Плохо было то, что он никак не прекращался.

– Ребятушки… – раздался голос рыжего першерона. – Милые… Простите за всё… По жизни… ёпа…

«Блядь, и этих накрыло», – подумал Арлекин, борясь с желанием обнять Пьеро и, признавшись в своём прискорбном бесчувствии, облобызать ему что-нибудь.

Тут трезвомыслящая часть головы педрилки внезапно подала хороший совет – вышибить клин клином. Стихи Пьеро обычно вызывали у него только одно чувство – крайнее раздражение. Но сейчас именно это было бы очень кстати.

– Прочти мне ещё раз, – попросил Арлекин поэта, почти не кривя душой.

– О, если ты просишь… – Пьеро выпрямился, встал в поэтическую позу, смежил очи и принялся декламировать:

– Этот город в руинах растаявших грёз… Проплываю я мимо, как ёбаный стос…

Арлекин почувствовал, что милота мало-помалу отпускает. Стихи Пьеро оказали обычное своё действие.

– Снова осень вуалью туманов спешит, чтобы выплакать весь факен шит, нежным стоном своим приглушив слёз души прихуевшей самшит… – заливался Пьеро.

Арле перестало плющить и колбасить, но само по себе эмополе никуда не делось. Нужны были какие-то радикальные меры.

Арлекин знал по опыту, что всякие нахлобучки – затрещины, заушенья, подзатыльники и прочие меры физического воздействия – на поэта действуют не всегда. Нужно было что-то более чувствительное, уязвляющее.

Решение пришло внезапно.

– Не, – Арлекин покачал головой, – всё-таки плохие у тебя стихи.

Пьеро побледнел, качнулся, сел.

– То есть как плохие? – спросил он голосом сорванным, испуганным. – Почему?

– Матерные потому что, – сказал Арлекин первое, что ему пришло в голову. – У тебя не поэзия, а мат один сплошной.

Эмополе как метлой смело. Умиленье лопнуло с брызгами. Арлекину показалось даже, что температура окружающей среды упала градусов на десять.

– У меня, значит, не поэзия? – совершенно спокойно, трезво, без обычного блажного подблекотывания, спросил Пьеро. – Мат один сплошной? Ты в самом деле так думаешь? – он как-то нехорошо подобрался.

Арлекин внезапно вспомнил, что Пьеро шахид по базовой модели. И сообразил, что, пожалуй, лучше было бы на него наорать или дать по морде. К этому поэт относился как к части жизни, а вот обоснованную критику ненавидел всерьёз.

Положение спас Напси.

– А чё, мне нравится, – заявил он. – По-моему, прикольно. Про ёбаный насос хорошо.

– Не насос, а стос, это совершенно разные лексемы, – механически отметил Пьеро. – Так ты говоришь, прикольные? Прикольные, прикольные… ну допустим, прикольные. А вообще ты прав, простая душа, – в голосе поэта прорезалась привычная шизинка, – ты один меня любишь, ушастый, дай я тебя почелюю… – он взял пёсика за уши, поднял к себе и чмокнул в носопырку.

Тут Арле сообразил, что повозка-то не движется.

– Эй, – крикнул он першеронам, – чего встали?

– Да… это… вот… – смутился рыжий, ответственный за команду. – Любуемся! – нашёлся он и мотнул головой вправо.

Арлекин невольно посмотрел туда же и увидел ромашковое поле, посреди которого мясистый рогач-злопипундрий пялил пупицу. Пялил он её усердно, но тупо, механически двигая бёдрами. Пупица держалась незаинтересованно, будто и не её имели.