Книга Живи и радуйся, страница 84 – Лев Трутнев

Тяжелая набухшая крышка, плотно лежащая на выступах сруба, подалась с трудом. Упираясь ногами в край сруба, я едва её поднял и тут же уронил. Так зло и неприятно пахнуло из погреба. Холодея от страшной догадки, я снова рванул на себя крышку. Запах гнили был настолько сильным, что в горле запершило. Дыхнув пару раз, я почувствовал тошноту и головокружение. Отвернувшись, я подождал с полминуты и наклонился, заглядывая в темный провал погреба. Снова тошнотворно засаднило в горле. Сомнений больше не было – сгнила картошка! Я вскочил, роняя крышку на солому, перемахнул через прясла и кинулся в избу.

День хотя и был слепой, а все светлее, чем в хате, и с лету я в ней ничего не увидел – изба показалась чернее погреба.

– Открыл? – послышался голос деда, и я разглядел его силуэт возле печки.

– Открыл. Да что толку – картошка сгнила. – Как не старался я выдать волнение, но голос подвел своей дрожью.

– А ты хорошо глядел? – Дед привстал со скамейки.

– Глядеть – не глядел, но из погреба воняет так, что тошнота голову кружит.

– Эх, мать её в корень! – Дед засуетился. – Там же и семенная! Это я, старый хрен, виноват! Закупорил плотно, рассчитывая на сильные морозы, а зима оказалась сиротской.

Я глядел в маленькое, непривычно чистое ото льда окошко, и едкие слезы точили мне глаза. Надеясь еще на чудо, я понял, что подкатило страшное время.

– Лезть надо – может, кое-чего и выберем. – Дед зашаркал тяжелыми, в заплатах, валенками, одеваясь.

Непрошенные слезы высохли так же неожиданно, как и появились. Я сдернул шапку и пригладил волосы.

– Пусть немного остынет, а то задохнуться можно.

Надежды деда не оправдались. Напрасно я, преодолевая вязкую тошноту, рылся в отвратительном месиве – твердых клубней не оказалось.

* * *

– Что делать? Что делать? – скорбно повторяла матушка, темнея глазами, когда мы вечером собрались за столом. – В подполе – не картошинки…

– Пойду к Степину, – решил дед, – буду взаймы клянчить, а то протянем ноги в мирное время. Семенной-то картошки, может, и наберем по всей деревне, как люди огороды посадят, а вот тянуть до зелени не на чем….

Один раз я ходил за чем-то к Степиным по просьбе деда и боялся сделать лишний шаг от порога – так старательно была ухожена их изба. Оно и понятно: тетка Федосья Степина, имея какую-то справку о болезни, в колхозе не работала, а Семен Егорович служил заготовителем в районной конторе. Поэтому или по другой причине они жили лучше других.

– И ты со мной пойдешь. – Дед похлопал мне по плечу. – Вдруг Семен расщедрится и мешок картошки даст – нести придется… На том и порешили.

* * *

Густо, с едва заметной синевой, чернело беззвездное небо, сливаясь со степью. Уныло стояли дома, слабо блестя освещенными окнами. Глухо и пусто было вокруг.

– К бурану, – сказал дед, выйдя на заметную среди снега дорогу. – Через полмесяца май, а все непогода. Водолом будет страшный…

Изба Степиных стояла обособленно, в глубине двора, и длинно, сутуло темнела на фоне снега. Два ее ближних окна светились, бросая блики на кусты палисадника.

– Лампу жгут, – кивнул дед на свет, – не то что наша коптилка, ишь, как ярко. Надо бы постучать, а то калитка у них закрыта.

На стук в окно выглянул Степин и вышел нас проводить.

– …А этот на что? – ткнул он в меня пальцем, поняв дедову просьбу. – В степи и лисиц, и горносталей всяких уйма, пусть ловит – отоварю.

– Он же учится, – вступился за меня дед. – Да и какие теперь лисы? Весна.

– Не теперь, зимой. Теперь вон суслики пойдут. Вчерась в районе был, дали указку принимать яйца диких уток. Так что, есть еще статья отличиться. Тебе сколько лет? – Степин склонился ко мне.

– Двенадцать. – Не зная почему, я несколько робел перед этим одноглазым человеком.

– Договор с тобой заключать рано, а пушнину принимать буду. За нее и ситцу дам, и муки, и сахару, и охотничьих припасов – у вас же берданка есть…

У меня вдруг голова закружилась от недоедания, от радостной надежды, и я едва не упал.

– Обувки у него нет подходящей по степи лазить, – почему-то не соглашался на заманчивые посулы дед. – А как простынет, что тогда?

Степин щурил маленький глаз, и без того почти не видимый среди набухших складок век, дергал скулами, ни то улыбаясь, ни то щурясь в нетерпении, и большие угловатые его уши подрагивали.

– Ну а я что могу? У меня своего ничего нет, все подотчетное.

– Ты мне журавлей в небе не сули. – Дед заскрипел табуреткой – он сидел у порога, а я стоял рядом. – Ты мне дай синицу в руки – мешок картошки до новины, там рассчитаюсь.

– Ого, загнул! Синица называется! – Степин почесал здоровой рукой спину. – У меня в подполе мешка два и осталось.

– А ты погреб открой. Ленька поможет. Не жмись. Неужели по соседству не выручишь? У тебя вон сын в танке сгорел, а у него, – дед кивнул на меня, – отец лег в окопах.

Степин нагнул голову. Крупные складки на его шее разгладились, плечи обвисли.

– Ладно, – он махнул рукой, – только пусть твой внук мне сусликов повыливает, как снег сойдет.

– А капканов дашь? – осмелел я от радости, поддаваясь вмиг заигравшему воображению. – И припасов?

– Посмотрю, на что ты способен…

Когда мы вышли на улицу, стало совсем темно. Теплая сырая ночь затопила и деревню, и степь, и небо. Все замерло и притаилось в каком-то тягостном оцепенении. Что-то загадочное таилось в мягкой весенней погоде, в тихом сне зачерненного темью пространства.

Дед сопел, неся мешок картошки.

– Засупонил, – сказал он, оглядываясь на дом Степиных. – И ты в тот же хомут лезешь. Подрежешь здоровьишко по весне, а он тебя объедет на сколь совести хватит, а с совестью у него давно нелады.

Но, как не стращал меня дед, радость не проходила. Да только за то, что я буду ходит с ружьем по степи, кого-то выслеживать, можно было навечно записаться к Степину в работники.

– И нам что-нибудь обломится, – не соглашался я с дедом. – Суп из утки сварим, и то поддержка.

– Эт-то понятно. Да без добротных сапог по талой воде не побродишь, чахотку вместо утки словишь.

– А я буду ходить сторонкой, вглубь не полезу.

– Да и сторонкой не убережешься, сапоги-то твои – дырка на дырке. Я уже и ума не приложу, как их чинить…

У меня, в заштопанном кармане штанов, увесистым комочком постукивала о бедро фабричная дробь на двадцать зарядов, а под шапкой мягко давил темечко завернутый в бумагу порох и радостно билось сердце. Перед глазами стояла не густая апрельская ночь, а яркое утро на зеркальном разливе, и утки – сотни уток…

3