Книга Как я стала киноведом, страница 20 – Нея Зоркая

Весь этот цирк был в единственном секторе: в нашем бесценном секторе кино. Ни в одном другом ничего подобного не происходило. Максимум позора, допущенного сектором театра, — у Марианны Строевой с переляку отобрали аспиранта. Рудницкий ^[24], редактор VI тома, спокойно ездил в командировку в Тбилиси, не был потеснен ни на один сантиметр и остался редактором всего шеститомника. Ни Божович, ни Рубанова ниоткуда не вычеркивались.

У нас же началось верчение вокруг авторских кусков, то есть моей огромной русской главы. Ее предложили «доработать» Я. Т. и М. Заку. Что значит «доработать» — переписать или подписать — осталось тайной. Да это и неважно. По Москве и по Ленинграду пошла сплетня, что Я. Т. взял мои главы. Это неправда. Этого не было. А было вот что.

29 апреля Ф. С. устроил в дирекции какое-то заседание по IV тому. Видимо, там и должны были передавать наши главы. На заседание никто не явился: все оказались больны. Я в этот день пошла в поликлинику и заглянула к Я. Т., у которого действительно был грипп. Раздался звонок. По поручению завсектором звонила Т. Пономарева, ученый секретарь. Она спрашивала, чем болен Я. Т., как мог заболеть в такую хорошую погоду, кем выдан бюллетень и т. д. Положив трубку, Я. Т. задумчиво сказал:

— Если пойдет речь об увольнении, я возьму главу. Конечно, если сказали бы, кого увольнять: тебя или меня, я бы тут же закричал: меня! Но так — это бессмысленно. Придется, судя по всему, брать…

Когда звонила Пономарева, я пережила предел унижения. Что-то, как говорится в романах, оборвалось у меня в душе. За это время было много «пределов» — отчаяния, злости, тоски. 29 апреля был предел унижения.

…Я осталась в секторе кино. Работаю там младшим научным сотрудником. IV том был с помпой расхвален на ученом совете в ноябре: Сережа Дробашенко согласился подписать том по нашей с Людой просьбе, он вообще в обстановке клинического психоза умел сохранять и распространять вокруг себя спокойствие. За том Сережа получил премию (сотню из нее я у него одолжила). I том, где мои главы «Кулешов», «Пудовкин», «ФЭКСы» и другие (а также снятая с титула подпись отв. редактора), получил самую лестную оценку тов. Романова А. В.

Моя домашняя работница (интермедия)

Однажды вечером Надя сообщила:

— Дуся-лифтерша сказала, что вас уволили. Вовсе, говорит, вы не больны, а уволены.

— Значит, ей это стало известно раньше, чем мне, — говорю.

Наутро Надя встала в слезах и заявила, что у нее инфаркт.

— Вам можно болеть сколько хотите, а мы значит не люди. Меня всю разломило, сердце не работает, подыхаю. Ухожу от вас и ложусь в больницу (плачет).

— Так ведь здоровых в больницу не берут. Больницы перегружены. Тебя и на порог не пустят.

— Конечно, только вы больные, а мы не люди. Вон у вас кругом врачи, по два раза в день ходят, и сестры, и анализы, и уколы. А мне за два года вы врача не вызвали (рыдает).

— К здоровым, повторяю тебе, врачей не вызывают. Сейчас же прекращай хулиганство и иди на рынок.

— Нет уж, извините, я в больницу пойду. У меня инфаркт.

— Ты понимаешь или нет, что я двери не могу людям открывать, а не то что в магазин ходить. Ты понимаешь, в какое время ты себе инфаркт организовала?

— Ничего, у вас тут полно народу, и лекарства, и врачи. Сходят вам в магазин и обед сварят. Вам можно болеть, это нам нельзя.

— Тогда мотай отсюда, предательница! Чтобы в полчаса твоего духу не было. И когда тебя из больницы с позором вытурят, не вздумай вернуться. Проваливай мигом, не забудь только к лифтерше зайти, передать последние новости.

— Деньги заплатите.

— За деньгами явишься 20-го. Раньше не отдам. Всякой сволочи, бандитке и предательнице вперед деньги я давать не буду. К тому же больницы у нас бесплатные, тебе деньги не нужны. Отваливай быстрее.

Причитая, ворча и плача, она удалилась. Я поплелась на кухню мыть посуду. «Судьба, — подумала я. — Все равно Надьку пришлось бы увольнять. Недаром люди умные и практичные говорили, что сразу надо уволить. Что харчевня закроется через две недели, когда пройдет сенсация. А две одинокие взрослые бабы (это я и Маша) сами уж сварят себе сосиски».

Тем временем раздался звонок, и в квартиру в крайнем волнении, тряся оборочками нейлоновой кофточки, вбежала Наташа, машинистка из «Советского экрана» ^[25]. Одна щека у нее горела, другая была бледная, как мел. Наташа задыхалась на пороге.

— Ой, прямо не знаю, как вам сказать… У нас в редакции такие неприятности… Не могу говорить…

(Братец Андрей? Посадили… Подрался…. Уволили… Попал под машину…)

— Говори скорее! Где Андрей???

— Андрей к часу придет… Ой, Нея Марковна, меня сейчас будут арестовывать!

— Наташа, что ты мелешь? Что случилось?!

— Ой, ваша Надя дала мне писание перепечатать, а парторг рылся у меня в столе и нашел — я в закладке оставила… А там оказалась контрреволюция.

— Какое писание???

— Ну, акафист Божьей Матери… К Пасхе она просила…

— При чем же контрреволюция?

— Я откуда знаю! Парторг мне велел объяснительную записку написать Писаревскому, я написала, а Писаревский велел переписать, вот я к Вам и пришла…

— Давай свою записку.

Читаю:

— Ну, и что Писаревскому надо?

— Сказал, чтобы я вашу фамилию вычеркнула и написала точно имя-отчество, фамилию, адрес Нади. За этим я и пришла, я же ничего не знаю…

(Привет… Шухер полный… Надя не прописана… Сейчас пойдет… Милиция… Участковый…)

— Наташа, дело в том, что Надя от меня полчаса назад выбыла в больницу с инфарктом. Оставила адрес для пересылки писем — вот. Его и дай Писаревскому. Долженкова Надежда Григорьевна.

(Вот почему она, бандитка, ушла! Наверное, ей утром лифтерши стукнули).

Ворвался Андрей, злобно ругаясь.

— Вот подлецы! Шмон по столам устраивать вздумали! Куда мне теперь письма любимых женщин девать? Негодяи! Что это за муть ты накатала? Садись, пиши: