Онлайн книга «Маг в законе. Том 1»
|
Не повезло. — Вы танцуете, милая баронесса? — спрашивает жандарм, кланяясь. Тишина. Где скрипки? где фагот? гобои где?! — Вы танцуете? Или вы просто наслаждаетесь искусством маэстро Бернулли? Или сердца привораживаете?! — Слам тырбаню, фараон, — отвечаешь ты, чувствуя спиной дощатую ласку нар. Господин полуполковник смеется — и вдруг идет вприсядку, выкрикивая странным, сиплым от пьянства баритоном: — Эх, лешиха моя, Миляшиха моя, Косорыла, мохнорука, Криволапенькая! Пусто. Холодно. Ой, мамочка моя, как же холодно… не плачь, Княгиня, не надо… Где люди? где вальс? — Эх, паду-ка на льду, Сам беду себе найду!.. Крик забивает тебе рот кляпом, и удушье приходит спасением. * * * — Эх, лешиха моя, Миляшиха моя… Села на топчане; с трудом перевела дух. Сердце плясало… нет, не вальс — бешеную джигу, отдаваясь в мягких висках биением пульса. — Эй, Сохачиха, дремуха старая! Дай-кося хоть полумерок водки! — взорвался снаружи (во дворе? за забором?!) знакомый баритон. Лже-полуполковничий; и ты устыдилась своей радости — сон, все сон, греза-бред, и никакого неуязвимого жандарма Джандиери на сотни верст… Приглушенное топотанье, звякает щеколда оконного ставня. — Ночь на дворе, бабы-девки! Сгиньте, лупоглазые! Это теткин бас. Видать, вино хлебное тайком курит, вот и ходят к ней… — Дай водки, дремуха! Душа горит! А к завтрему расчет сведем — кукан за стакан, мотыль за бутыль! И хохот дюжины здоровых глоток. — Федюньша! Возьми кол, погони неотвязных! Федюньша, слышь?! Хохот усиливается, но в нем слышны нотки сомнения. Смеяться? драться? уйти? без водки?! — Фе-е-едюньша! — утробно передразнивает тетку невидимый заводила. — Пошто страшного своего на честных людей спускаешь, Сохачиха?! Лучше бы ссылочную к народу взашей выпихала! Люди сказывают: тоща, брита, давно не крыта! Давай сюда, мы покроем! Ты накинула на плечи истрепавшийся платок. Прикусила губу, морщась от боли. Боль помогла. Потому что — обезумела, Рашка?! — едва не подбила итоги жизни-пустышки. А как славно было бы: выйти молча на крыльцо, и отдать последнее. Так, чтоб на карачках, изрезав колени коркой наста, поползли бы навстречу, чтоб завыли шелудивыми псами, с ужасом воззрясь на бледную луну; чтоб тени обступили со всех сторон, видясь тем диким, чего боялись кус-крендельчанские гуляки еще в детстве бесштанном, когда страхи жили под каждой лавкой… чтоб ноги целовали — да что там ноги, следы в снегу от ног босых! — моля простить, и не в силах выхаркнуть слова из сведенных судорогой губ. Ах, славно! Но потом — смерть. Потому что одна. Потому что давно. Потому что маг в законе, а Закон неумолим. Потому что… громыхнуло в сенях, совсем рядом; скрипнула дверь. — Братцы! Крещеные, лешак выбрел! — Бей страшного! — В колья! И тихое, но почему-то слышней воплей, знакомое: — А-а… Хруст. Матерная брань. Тупые удары. — Крень! Кренюшка! Братцы, страшной Креня боем зашиб! — Ах ты!.. — Бегим! И тут, под топот многих ног, под снежный визг, под удаляющиеся вопли и лай собак ты заснула — слаще, чем под материнскую колыбельную. Чтобы проснуться, как тебе показалось, через мгновение. Тишина. Беззвучие; лишь брешет одинокая пустолайка где-то на самой окраине, да дядька-мороз, безрукий резчик, похрустывает на окнах новым узором. Ужасно хотелось на двор, по нужде. С сожалением покинув нагретое кубло, в которое превратился топчан, щедро застеленный всяким лопотьем, ты вышла в сени. Оправила армяк на плечах; закуталась поплотней. Из горенки доносился храп — это Сохачиха. Выводит переливы, подсвистывает носом, прихрюкивает тоном ниже — вальс мсье Огюста Бернулли, раз-два-три, потому что скрипки… и гобой… и шелест, шуршание шелка — чш-ш-ш, не мешайте… Парень спал молча, если и вовсе не убрел куда-то восвояси, в темень и холод. С такого станется. Дверь, крыльцо; ледяные перила обжигают ладонь мимолетной лаской — шаркают бродни, холод норовит забраться под овчину, и с неба, разогнав жирное стадо туч, с любопытством смотрят крупные, едва ли не южные звезды. А вот и нужник. Деревянный гроб, поставленный стоймя неведомым шутником. И бубновый туз прорезан в дверце. Давай, Дама Бубен, не стесняйся, дескать! — все свои, родные… Подобрав полы армяка и скорчившись над отхожим местом, тебе еще раз захотелось умереть. Чувство это было привычным — нет, оно стало привычным за последние годы, и столь же привычным стало умение загонять подлые мысли куда подальше… да хоть и туда, вниз, в вонючую дыру, где таким мыслям самое место. Опростаться — вот слово, более всего подходящее для названия процесса избавления от желания самоубийства; да и для всего остального слово сие подходит не хуже. Наружу. Скорей наружу. Под небо. Рискуя обморозиться, ты стояла перед звездным судом присяжных, не желая сразу возвращаться в каморку, где царил запах плесени и застарелого дыма. Стояла, дышала полной грудью, впервые за… ах, давно, очень давно, и опять не скоро сложится! Что стонешь, Рашка? зачем, Княгиня?! неужели это стонешь не ты?! Забор — обветшавший, с облупившейся краской. Ворота. Заперты на засов. Стонут там, за воротами. Выйти ты осмелилась не сразу, хотя холод мигом удрал прочь. Звякнул засов, скрипнули петли. Прямо у ворот, в двух шагах от носков твоих стоптанных бродней, лежал труп. В волчьем полушубке, в щегольских, смазанных дегтем, сапогах. Шапка откатилась в сторону, зарылась в снег. Вместо левой половины лица у трупа была кровяная короста. С синей раковиной на месте бывшего глаза. — Ф-фе… — сказал труп, страшно дергая вспухшими губами. Сразу вспомнилось: Ленка-Ферт тоже любила так — оттопырит губку и, не глядя в сторону кавалера, допустившего оплошность: "Ф-фе…" |