Книга Северная роза, страница 49 – Елена Арсеньева

* * *

Тот, кому доводилось бывать в садах Мурано, согласится с поэтом, сказавшим, что это место достойно нимф и полубогов.

Таинственные уголки благоуханных чащ, где лавророзы перерастали магнолии, где кипарис едва мог вырваться из ароматных объятий померанцевых рощ, где яркий пурпур гранатовых цветов смешивался с белыми рододендронами, а пышные азалии сплетались в густые своды… Громкое пение птиц и веселый шум прозрачных вод, падавших с уступа на уступ, бивших фонтанами и журчавших в мраморных бассейнах… Величавые кедры, перевезенные сюда из Ливана, принялись как нельзя лучше; в самые знойные дни, когда солнце жгло утомленную землю, в тени этих великанов Востока царила поистине райская прохлада; белые платаны, обвитые повсюду зелеными сетями винограда, простирали к голубому небу свои ветви; цепкая поросль вздымалась все выше и выше, перебрасываясь на их соседей, сползая вниз и опять взбегая до самых вершин…

Внизу, на набережных, – адский шум самых дешевых кабачков. А в какой-нибудь сотне шагов – райская тишина, нарушаемая только трепетом ветвей да шуршанием моря, ласкающего песок.

– Ну и за каким чертом мы сюда пошли? – проворчал мужской голос. – Я оставил не меньше десяти дукатов в этой зловонной траттории, чтобы как следует напиться, а ты меня приволок сюда. Да от одного запаха этих роз я перестаю быть бутылкой кьянти, а превращаюсь в медовый сот!

Рядом засмеялся высокий юношеский голос.

– Впрочем, разве можно как подобает напиться этим их кьянти? – уныло продолжал первый. – Разбухаешь, как бурдюк, а толку – тьфу. Эх, то ли дело – нашего бы зелена вина! Как думаешь, на корабле еще осталось?

– А как же – два бочонка. И столько же старой медовухи, – отозвался юноша. – Но это не про тебя, голубчик Васятка. Не про тебя, рук не тяни, губ не раскатывай!

Тот, кого назвали Васяткою, хоть он и был на две головы выше и в два раза шире сотоварища, обиженно засопел и пробормотал:

– Одному я диву даюсь, Прошка. Отчего это братуха тебе такую волю дает? Он ведь старший, так? Старший, храбрый, как сто чертей… Отчего же ты всеми делами заправляешь? И деньгам счет ведешь, и все такое?

– А я умный! – просто, без тени самодовольства отозвался Прошка. – Знаешь, как говорят? «Ищи храброго в тюрьме, а умного в лавке». Братухе моему волю дай – он о-го-го чего натворит! На плахе голову сложит, не то что за решетку попадет. Должен же его кто-то на ум наставлять, покуда батюшка домой не воротится! Мне тятенька так и говорил: «Остерегай, Прокопий, брата и давай ему окорот».

– Про-ко-пий… – издевательски протянул Васятка. – Фу-ты ну-ты! Прокопий в землю вкопан! Не, мне боле нравится Прошка. Прошка, лезь в лукошко!

– А вот скажу братухе, каков ты со мной, – будешь знать! – уже совсем другим, мальчишеским, обиженным голосом огрызнулся юноша. – Да, Прокопий! И не смей меня больше Прошкою звать!

– А ну, тихо! – вдруг насторожился Васятка. – Слышишь?

– И не командуй! Ишь, раскомандовался тут! – продолжал нюнить Прокопий. – Сам знаю, когда тихо, когда громко.

– Да умолкни, замятня! – цыкнул Васятка. – Дай послушать! Зовет кто-то, плачет или мерещится?

– А хоть бы и не мерещилось – тебе что? – не унимался Прокопий. – Мы здесь люди пришлые, наше дело сторона.

– Баба плачет, никак? – пробормотал Васятка, безуспешно вглядываясь в благоуханную тьму. – Ей-богу, причитает! Или поет?

– Не наслушался еще здешних соловушек? – зевнул Прокопий. – Пошли-ка в лодку, я спать хочу. Да и Григорий беспокоиться станет, коли замешкаемся.

– Да она ведь по-русски говорит, нешто ты оглох? – на пределе возмущения воззвал Васятка. – Наша песня-то… русская!

Прокопий, готовый разразиться новой отповедью, осекся, замер, и в тишине, наступившей после того, как утихли его назидательные речения, вполне отчетливо послышался слабый женский голос, отрывисто, бессмысленно выпевавший:

Приятели переглянулись. Вот уж чего никак нельзя было ожидать! Русская колыбельная в самом сердце какой-то там богом забытой Венеции… Да мыслимо ли? Не морок ли морочит? Не леший ли тутошний балует, выводя задыхающимся, прерывистым голоском:

Васятка и Прокопий враз сотворили крестное знамение, однако морок не унялся, бормотал:

– Вот что, Прошка – шепнул Васятка. – Ты погоди тут, а я погляжу, что там и как.

И он канул во тьму.

Прокопий на всякий случай еще раз перекрестился. Он топтался на месте, потом сунулся в одуряюще пахнущие розовые кусты, намереваясь догнать Васятку, как вдруг в зарослях что-то угрожающе затрещало, словно сквозь них ломился матерый медведище. Прокопий метнулся было прочь, да ноги засеклись, не послушались. Он стал столбом, готовясь к лютой погибели, и только и смог, что заслониться руками, когда из тьмы на него вдруг вылезло бесформенное чудище о двух головах, бормочущее жалобным голоском:

– О господи! – выдохнул Прокопий, при блеклом лунном свете разглядев, что это не двухголовое чудище, а просто человек, несущий на руках другого. – Ты, Васятка?

– Я, кто ж другой? – буркнул тот. – Погляди, кого я нашел!

Прокопий опасливо вытянул шею, заглянул в кольцо рук, которыми Васятка заботливо окружал свою ношу, – и язык присох у него к гортани при виде нагой женской груди, выступавшей сквозь лохмотья рубахи.

Волосы у женщины были мокрые, спутанные, липли к голове и плечам. Висок слабо сочился кровью. Глаза закрыты, утонули в темных полукружьях, губы обметало. Рубаха на ней из самого грубого полотна, ноги босые…

Прокопий нахмурился. Красивая девка – или баба, какая разница, – слов нет! Однако ж выглядит как последняя одяжка. Небось портовая. Навидался он сегодня таких, за десять сольди на час.

– Да кинь ты ее, – буркнул пренебрежительно. – Рвань кабацкая. А не то – от мужа сбежала. Пошли! Не ровен час, примчится какой-нибудь баркайоло с ножом и покажет тебе, как чужую жену под бочки хватать.

– Чужую жену, да? – сладеньким, издевательским голоском повторил Васятка. – А с каких это пор венецийские женки русские песни поют? Вроде как не было у них такого в заводе!

Прокопий качнул головой. Да… он и забыл!

– Кто ж она такая? – шепнул озадаченно, пытаясь вглядеться в точеные черты. Брови нахмурены, губы запеклись…

Сердце его вдруг дрогнуло. Рядом потрясенно вздохнул Васятка: