Онлайн книга «Маг в законе. Том 2»
|
Так спелое на вид яблоко лопается под пальцами, открывая источенную червями, гнилую, дурно пахнущую сердцевину; так под твердой кожурой ореха воняет тленом бывшее ядро. Король умирал, выбрав отнюдь не самый легкий способ самоубийства. "Княгинюшка…" "Зачем?" — одними губами; нет, какими там губами! — сердцем, душой, тайной струной, готовой порваться в любой миг, спросила ты. — Господин Ознобишин! Вы можете говорить?! "Зачем? полгода — ни единого финта, Рашеленька… ни единого! Они Андрюшеньку — булыжниками… груда камней, груда, и шевелится… долго. А меня, старика, пальцем… пальцем не тронули! Божьи мельницы, дескать! медленно мелют, дескать! даже искать не стали — иди, кто бы ни был! гуляй! на том свете дороже заплатишь!.." — Господин Ознобишин? Вы слышите меня? "Н-не… н-не надо… меня арестовывать… Я сейчас… я уже…" — Он слышит, — ты тронула Джандиери за предплечье и мельком удивилась: камень, не рука. — Он слышит вас, Шалва. Не надо его арестовывать. Он сейчас умрет, и все закончится. — Да как вы!.. — замельтешила сестра, гневно поджимая и без того узкие губы. — Кто умрет?! кто умрет, я вас спрашиваю?! Петр Валерьянович, не слушайте вы их! сейчас профессор Ленский приедет! за ним послали, на извозчике! Эх, вы! Петр Валерьянович детей! с того света! он — доктор, целитель! а вы!.. "Рашеленька!.. закрой ее, глупышку. Или нельзя?.." — Можно, — кивнула ты. — Сейчас нам все можно, мой Король. Под рукой камень стал наливаться свинцом: Джандиери почувствовал твой «эфир», не мог не почувствовать, но тебе было все равно. Полгода — ни единого финта… как же он смог? как выдержал?! И еще: ребенок этот… Уртюмов, внук Ермолая… Зачем?! "Низачем, Рашеленька. Просто так. Мальчишечка от пневмонии… только-только… Сумел дотянуться; за уши… выволок. Оно можно, когда… только-только… Низачем. Пора мне, Княгинюшка." — Грехи замаливал, Король? Не хотелось, а спросилось. Само. "Дура ты, Княгинюшка. Сумасшедшая дура. Сама ведь знаешь…" — Знаю, Король. Прости. Впервые ты самовольно работала в присутствии облавного полковника. Научилась, значит. Впервые; и, должно быть, в последний раз. Замолчала, как отрезало, сестра милосердия — завтра и не вспомнит, о чем кричала-гневалась; Джандиери, закованный в броню нечувствительности, просто молчал, не забирая руки, за что ты была ему признательна; а ты работала. — Так и живем. То платим, то не платим За все, что получаем от судьбы. И в рубище безмолвные рабы, И короли, рабы в парчовом платье — Так и живем, оглохнув для трубы… Булыжник лег под ноги: крупный, тесаный. Стены поднялись вокруг: зубчатые, могучие. Ворота. Галерея сверху. И во дворе замка, на троне из слоновой кости, умирает король-некромант. Тучами кружат в небе нетопыри, скорбным писком салютуя уходящему, багровый глаз солнца течет слезой, скатываясь в черный проем между башнями; стражники у подъемного моста застыли железными истуканами, подняв алебарды в салюте прощания. Так, мой Король? "Спасибо… спасибо, Княгинюшка…" — Мы не хотим, не можем и не знаем — Что дальше? что потом? что за углом? Мы разучились рваться напролом, Ворчим под нос: «Случается… бывает…» — И прячем взгляд за дымчатым стеклом… Череп в медной диадеме страдальчески оскалился, благодаря. Доктор Ознобишин теснее закутался в плащ, в расшитый жемчугом бархат, словно стыдясь тела, предавшего его в такой момент; плоть таяла на суставах пальцев, обнажая кости, кожа истлевала гнилой ветошью. Смрад забивал тяжкий аромат благовоний. И еще: брезжил на самой окраине взгляда (присмотрись — исчезнет!) — Белый Рыцарь. Некто; никто. В иссиня-снежной броне; лишь сквозит алым в сочленениях доспеха — ранен? измарался? мерещится?! Ладно. Пусть его брезжит. Да, Король? "Ты живи, Княгинюшка… живи, ладно?.. На Тузовых сходках… долго спорили. Решили: пусть. Живите. Авось, задержитесь… после всех. Ты живи, Княгинюшка… пожалуйста…" — Хорошо, мой Король. Уходи спокойно. Бились стяги на ветру: треугольники из вощеной бумаги. — …Все, как один — с иголочки одеты И даже (что греха таить?) умны. Мы верим книгам и не верим в сны; Мы выросли, мы все давно не дети — А дети ночью чуду шепчут: «Где ты?!» Ах, дети! непоседы! шалуны… — Все, — сказала ты, возвращаясь. — Король умер. — Да здравствует Король? — спросил Джандиери, глядя мимо тебя. И на миг показалось: он все видел. Замок, стены, трон; труп на троне. Этого не могло быть, потому что этого не могло быть никогда, но синяя жилка трепетала на виске князя, и крупная капля — пот? слеза?! — сползала по щеке к углу рта. Наверное, все-таки пот. Душно. Будто отвечая, небо громыхнуло на востоке. И дробью отозвалась крыша оранжереи. Засуетилась сестричка, кинулась к дверям… вопросительно уставилась на вас из-под навеса… До нее ли, глупой? — Что скажешь, Княгиня? Да здравствует Король? — Нет, Шалва. Просто: Король умер. * * * Покинув танцевальную залу, ты спустилась вниз, в холл. В дамскую уборную не пошла. Просто встала у окна, опершись о дубовый, крашеный белилами, подоконник. На улице еще только копились по углам сумерки; бал для институток всегда начинался рано, начальница за этим следила строго. Зря, что ли, императорским указом начальниц института ввели в попечительский совет? Глупости! все глупости!.. ах, дура ты, Рашка… Швейцар, отставной фельдфебель-гренадер, бочком высунулся из своей каморки. Гулко чихнул, растопырив прокуренные усищи, будто черноморский краб — клешни; устыдился своего чиха. Спрятался в нору. В портсигаре оставались три папироски "La jeunesse", тонкие, длинные. Ирония судьбы: "Je veux un tresor qui les contient tous, je veux la jeunesse!", [7] речитатив Фауста. Ты огляделась, комкая мысли ни о чем, как иногда комкают платок — от нервов; и швейцар мигом все понял. Объявился рядом, поднес огоньку. — Наливочки-с? — заговорщическим тоном крякнул он; вроде бы, ни к кому конкретно не обращаясь. — Смородиновой? Господам облав-юнкерам — ни-ни, мы службу понимаем… для солидных людей, если в расстройстве или там душа просит!.. в особенности — для дамского употребления… |