Книга Первое лицо, страница 28 – Ричард Флэнаган

Жуткая ухмылка. Нервный тик. Мертвые глаза.

Как я могу, продолжил Хайдль, сохранять лояльность к человеку, который скрывает от меня даже имена своих детей.

Это уже был перебор.

А как может ваша жена сохранять лояльность к мужу, ответил я, который скрывает от нее даже свое настоящее имя.

Твоя агрессивность, Киф, сказал Хайдль, бьет мимо цели. Будь у тебя возможность работать дома, ты бы не страдал от такого напряжения чувств. Надо будет обсудить это с Пейли.

Я ничего не ответил – вероятно, понадеялся, что ему надоест.

Но нет. Только не ему.

Не нужно принимать их сторону, Киф, и обвинять во всех злодеяниях меня.

Чью сторону?

Банкиров. Твоя обязанность – помочь мне рассказать мою историю.

У вашей истории нет сторон. Там больше углов, чем у разбитого зеркала.

А что же в ней есть?

Он меня подловил. Я замешкался.

В ней есть готовый роман, вырвалось у меня.

Наверное, в моих словах прозвучала нотка нескрываемого восхищения. Было у Хайдля особое качество, в наличии которого у себя я очень сомневался: ледяная воля, необходимая, по всей вероятности, для создания любого произведения. Способность украсть. А то и убить.

Хайдль откинулся на спинку своего претенциозного директорского кресла – кожаного, слегка потертого.

Надо признать, это дорогого стоит, продолжил я. Есть люди, которые грабят банки, вооружившись обрезами и надев маски. Их лиц никто не видит. Затем они скрываются, если удается сбежать. Добычу тратят осмотрительно. Но к вам это не относится… нет, вы грабите банки в открытую. Вы грабите банки, пожимая руки их владельцам, в присутствии фотографов и телевизионщиков. А потом у всех на виду спускаете их деньги на разные безумства. Ваши изображения повсюду. Вас, черт побери, даже наградили Орденом Австралии.

Предположение о том, что кража семисот миллионов долларов, с какой стороны ни посмотри, составляет преступное деяние, порой расценивалось Хайдлем как злобная и беспочвенная клевета. Но я уже не боялся задеть его чувства, тем более что в тот день он, как мне показалось, находился в благодушном настроении.

Одно безумство за другим, продолжал я. Вооруженные подразделения…

ВД, поправил меня Хайдль. Воздушный десант. Парашютисты. Спасатели, прошедшие обучение в военизированных структурах со строжайшей дисциплиной. Мы гордились их подготовкой. Они были лучшими, все пятьсот человек.

А что же подводная лодка, то есть она ведь существует?

Хайдль улыбнулся.

Две мини-подлодки и один батискаф, сообщил он.

Подлодка – это нечто, сказал я.

Хайдль рассмеялся.

Действительно, согласился он. Но внутри – ужас. Неописуемая теснота. Мы наняли психолога на полставки, чтобы решить проблемы подводников. Ведь нашей главной заботой всегда было и есть здоровье и безопасность. Киф, такое легко забывается. Запиши, это важно.

Он ненадолго ушел в сторону, будто еще оставался на посту генерального директора, который диктует годовой отчет, обращает внимание на высшие стандарты промышленности, условия поощрения, программы повышения квалификации, стратегическое планирование и так далее, и тому подобное, но вскоре вернулся к токсоплазмозу. Для подобного словоизвержения Рэй придумал слово хайдлинг. Пусть иногда Хайдль умел быть обаятельным, интересным, а пару раз даже показался мне остроумным, например когда заявил, что создание заказных мемуаров – это лишь подмена одного «я» другим, большая часть его высказываний являла собой нескончаемое пустословие. И снова я попытался вернуться к работе над автобиографией.

3

Вот только не понимаю, продолжил я, почему Совет АОЧС согласился со всеми доводами? Он же несет юридическую ответственность. Почему не возникло никаких вопросов?

Совет? – переспросил он, медленно покачивая головой, словно на него нахлынуло чувство легкой тоски.

Затем Хайдль подошел к куче коробок с документами, которые пылились в углу кабинета, открыл одну, порылся и наконец достал фотографию, которую и вручил мне.

Сам посмотри.

К обратной стороне фотографии скотчем крепилась бумажная этикетка с надписью «Совет АОЧС. 1986 г.» и списком имен.

Взглянув на фотографию, я внимательно изучил надменные лица всех тех волков в овечьих шкурах, которые и составляли совет правления. Я абсолютно ничего не мог понять.

Он указал на мужчину с седыми волосами в синем пиджаке, украшенного галстуком-бабочкой.

Эрик Ноулз, пояснил Хайдль. Председатель.

Он порылся в другой коробке и показал мне фотографию в рамке. На ней была запечатлена небольшая пришвартованная подводная лодка.

Название видишь? «Эрик Ноулз», указал Хайдль. Имя каждого члена совета красовалось на каком-то подвод-ном либо воздушном судне. А некоторые дали свои имена сразу и тому и другому. У Ноузла было все, что душе угодно: подлодка, буксир, вертолетоносец с вертолетом, яхта. А еще – наш самый большой самолет. Поставками занимался я, чтобы члены совета чувствовали себя важными шишками. Не слишком сложная работенка, скажу я тебе.

Потом он показал еще пару фотографий – торжественных спусков на воду и прочих событий, устроенных в честь членов совета.

А они не думали, что… – начал было я, но Хайдль с усмешкой прервал меня на полуслове.

Думали? Киф, люди по большей части имеют мнения других людей. Пока я снабжал их этими мнениями, они были абсолютно счастливы.

Он провел пальцем по фотографии и нашел на ней себя.

Узнаешь? Вот и я, рубаха-парень.

Глядя на эту выцветшую фотолетопись организации Хайдля, я в конце концов начал понимать гениальность его метода – он пытался сделать свое присутствие невидимым, играя роль этакого обывателя, свойского парня, австралийского консерватора, столь же заурядного, сколь и неуловимого.

Хайдль протянул мне еще одно крупное глянцевое фото Эрика Ноулза, который разбивал бутылку шампанского о борт корабля, названного в его честь.

Лесть, прокомментировал Хайдль. Все очень просто: она не гарантирует защиты от дурака, но тот, кто на нее падок, – гарантированно дурак.

Он взглянул на меня с легкой тоской в глазах.

Слушай, а ведь из этого у тебя получится хорошая книга… – Он сказал это так, словно я спускал на воду еще одно воображаемое судно.

4

Этот засранец Ноулз! – выпалил Хайдль, явившись на работу во вторник в 11:50, почти на четыре часа позже назначенного им самим времени. Вспышки его ненависти были непредсказуемы. В беседе он старался придерживаться доброжелательного тона, иногда граничащего с жеманством. Но время от времени создавалось впечатление, будто он готов кого-нибудь прибить или вот-вот кого-то прибьет, если бы сразу за объявлением убийственных намерений не следовала улыбка и сладкоречивые банальности, коих у него в запасе было множество. Но столь разъяренным, как в то утро, я его еще не видел.