Книга Первое лицо, страница 58 – Ричард Флэнаган

Это еще что?

Афоризм номер сто сорок шесть, ответил он.

Снова твой долбаный Тэббе?

Его ученик, Ницше.

Плевать мне на Ницше, сказал я, вновь притягивая Хайдля к себе, плевать мне на Тэббе, плевать, что ты нагоняешь своего немецкого тумана, плевать на твой бубнеж насчет тяжелого положения, на все дерьмо вокруг ЦРУ, Лаоса и гребаного Хенда. Ты – подонок, которому прет по жизни, как проперло тебе со мной, поскольку я получу десять кусков, а ты – двести пятьдесят, притом что всю работу приходится делать мне. А от тебя требуется лишь одобрить текст и подписать акт, чтобы нам никогда больше друг друга не видеть.

Но я уже знал, что потерпел поражение. Напрасно я отвел глаза. Нужно было смотреть в его пустую физиономию. Как в собачью морду. А я вместо этого отпустил его лацкан и сделал шаг назад.

У него снова переменилось настроение. На него вдруг снизошло спокойствие. А может, даже счастье. Определенно, Хайдль улыбался.

Какой улыбкой?

Самой мерзкой: снисходительной.

Самой мерзкой: понимающей.

Но он хотя бы промолчал. Язык высунулся изо рта, облизнул верхнюю губу, словно клапан конверта, и убрался восвояси.

7

Тут в дверь постучали, это секретарша Джина Пейли принесла нам обед – остывший пирог со шпинатом, греческий салат, роллы и пирожные. И как ни странно, как ни поразительно, мы уселись за стол и вполне мирно поели. Можно было подумать, этот холодный пирог символизировал перемирие, заключенное нами по окончании боевых действий.

Однако Хайдль, никогда не страдавший отсутствием аппетита, ел мало: пару раз откусил от края пирога, развернул ролл и довольствовался только начинкой – курицей с помидорами.

За обедом я попросил его подписать акт. Хайдль сказал: Конечно-конечно, вот только решим все возникшие вопросы. После этого он полчаса трепался по телефону с Монассисом.

Наличие пистолета, во всяком случае, так мне думалось, внушало ему чуть ли не безмятежность. Мы по-прежнему обменивались скупыми фразами, но бешенство улеглось, и я видел себя со стороны почти таким же, как он, – насквозь фальшивым лицедеем.

Вернувшись к работе, я решил снизить свои притязания и ограничиться восьмеркой самых вопиющих нестыковок. Когда Хайдль наконец повесил трубку, я взмолился, подчеркнув, что без подписанного акта никаких выплат мы больше не увидим. Но на этот раз мне было его не пронять даже упоминанием о деньгах. Он отделался от меня очередным тэббеизмом («Творение – это исправление погрешностей во избежание более серьезной ошибки»), а потом, насколько я мог судить, погрузился мыслями в другие, более насущные дела. Но какие – оставалось для меня загадкой.

Твоя писанина исправлению не подлежит, издевался он. Тебе и ответ держать. Но раз уж я здесь, пользуйся, уточняй, что там тебя тревожит, – что правильно, что неправильно.

И я вновь задавал вопросы, а Хайдль по-прежнему не давал ответов по существу, хотя бы туманных, и таким способом убивал время, отчего миг моего поражения растянулся на несколько часов. Мне никак не удавалось привлечь его внимание к тем или иным противоречиям, которые, как он заявлял, были следствием моей несостоятельности, а вовсе не его обмана, принявшего космические масштабы. Хайдль продолжал храбро бренчать погремушкой своих уверток и отступлений: в ход шло все, что можно, – от философии руководства АОЧС до воскрешения тонтон-макутов банком Нугана и Хенда. Но даже на эти, свои излюбленные темы он рассуждал равнодушно и утомленно. Как будто даже для него, доблестного смельчака, это уже было чересчур. Но в конце концов даже Хайдлю надоело хайдлить, и в половине четвертого игра завершилась.

Он вновь позвонил по телефону и объявил, что отправляется на неотложную встречу с Монассисом, а затем поедет к себе домой в Бендиго, чтобы подготовить речь для аудиторского совещания, назначенного на следующий день.

И пожелал мне как следует «причесать» рукопись.

Ничего причесывать не буду, сказал я, потому что причесывать нечего.

Я с ним порвал, но он со мной – нет.

Но это твоя обязанность, указал он, направляясь к стеллажам, чтобы умыкнуть очередную книгу. Другого способа выполнить работу у тебя нет.

В этот момент дверь открыл Рэй, который, встретившись со мной взглядом, только покачал головой, когда Хайдль запихнул в портфель несколько краденых книг, щелкнул замком и ушел.

Я сидел в мрачном кабинете один. За окнами наконец-то разразилась гроза, дождь неистово бил в стекло. Мой взгляд упал на директорский стол. Там лежал акт приема-передачи. Неподписанный. Я поднес его к глазам и рассматривал, пока текст не стал расплываться. Тогда я перевел взгляд на свою рукопись с аккуратной разметкой – плод мучительных и напрасных трудов. Отсутствие необходимых исправлений и подписанного акта лишало Джина Пейли возможности отправить рукопись в печать. Книге не суждено было увидеть свет. Десять тысяч долларов уплывали сквозь пальцы. Вместе с моим писательским будущим. Впервые с того момента, когда я в возрасте… в каком?.. лет семи или двенадцати, точно не помню, вознамерился стать писателем, моя мечта развеялась.

Это был конец.

8

Я встал. Мне хотелось только одного: уйти. Но прежде я все же решил повидаться с Джином Пейли, предупредить, что книга не выйдет. Миссия была неприятнейшая, но я знал, что она сулит мне облегчение и освобождение. Я спешил домой к Сьюзи, к Бо, к близнецам, к новому началу.

По коридору я плелся, будто с похмелья, а в голове крутилась только одна мысль: все кончено.

Секретарша Джина Пейли встретила меня лучезарной улыбкой.

Киф, сказала она, я как раз собиралась тебе звонить. Твой рейс отменили из-за нелетной погоды.

Меня настиг жестокий финальный удар, впрочем, он ничуть не противоречил медленному ритуальному умерщвлению, в которое превратился этот день.

Но это сегодня последний рейс на Тасманию, выдавил я.

Понимаю, Киф! – ответила секретарша, словно засвидетельствовала какое-то чудо. Я перебрала все возможности, но отправить тебя смогу только завтрашним рейсом в полвосьмого вечера. Ужасно жаль! – Она скорбно улыбнулась. Ты к мистеру Пейли? К сожалению, у него в данный момент совещание, ты зайди через часок, возможно…

Нет, отрезал я. У меня ничего срочного.

Вернувшись в кабинет, я собрал бумаги и дискеты, а потом ушел. На улице был потоп. Заехав в паб, я взял стакан пива. Время шло. Я повторил заказ.

Потом еще раз и еще.

В голове метались одни и те же мысли. Акт не подписан, значит, книгу издать невозможно. Даже будь у меня на руках подписанный акт, необходимого материала все равно не набиралось. Я не хотел признаваться Джину Пейли, что потерпел крах, и возвращаться домой с выходным пособием в пять сотен. А какой у меня был выбор?

В тот вечер я в одиночестве уселся перед телевизором. Салли был у в гостях у старых друзей. В книжном шкафу, поверх выцветшего томика стихов Майкла Дрэнсфилда, я нашел початую бутылку дешевого джина, но разбавить его оказалось нечем, кроме как апельсиновым ликером. По вкусу эта смесь напоминала очищающее средство для рук, в котором растворили леденцы. По вкусу эта смесь напоминала мою жизнь, а потому пришлась весьма кстати.