Онлайн книга «Я возьму сам»
|
Это означало одно: пора уходить. Пора. 5 Рыжая кобылица зари, плеща гривой, стремительно неслась в небо; еще скрытая за седыми от снега вершинами, она спешила подарить людям первые отсветы зарождающегося дня. Матушка эмира Салима, проведя ночь в обнимку с удушьем, наконец уснула. Уснул и пожилой хабиб, до утра не сомкнув глаз у ложа Нахид-хатун. Зато в соседних шатрах и около них вовсю кипела жизнь. Спешили за водой служанки, разжигали огонь челядинцы, то и дело норовя ущипнуть девушек за тугие ягодицы. Результат сего ухаживания поражал разнообразием: от лукавого подмигивания до звонкой пощечины. Жизнь потихоньку вступала в свои права, потягивалась, просыпаясь — и явление немолодого чангира мало кого заинтересовало. — Откуда взялся, странничек? — повар у котла зевнул, пытаясь скоротать время беседой. — Пришел, — лаконично ответствовал чангир, расчехляя свой видавший виды инструмент. — Ну и шел бы дальше… — повар без видимой причины охладел к пустым разговорам, но его перебила подошедшая сзади служанка. — Чего ты человека гонишь, Низам? Видно же: не вор, не разбойник! Споет нам, чтоб работалось веселее, а от твоей шурпы не убудет! — Нашла время для песен! — напустился на девушку бдительный Низам. — Госпожа почивать изволит! Еще разбудит… — Не разбудит! — беззаботно махнула рукой служанка. — Ты тихонько, чангир, ладно? А этого скупердяя не слушай: у него подружку один такой, как ты, увел, вот и злобствует! Повар густо покраснел и заткнулся. Веселая песенка о влюбленном парне и упрямой красотке, отправившей парня на край света искать ей заморские подарки, взвилась над малахитовой зеленью луга, где был разбит лагерь — и работа, как ни странно, действительно пошла веселее. Чангир спел одну песню, потом другую, третью — управясь со своими делами, слуги собирались вокруг, садились, слушали… — А касыды аль-Мутанабби знаешь? — с надеждой осведомился разом подобревший Низам, поднося гостю миску с дымящейся шурпой. Чангир не ответил — просто запел: — Я любовью чернооких, упоеньем битв жестоких, Солнцем, вставшим на востоке, безнадежно обольщен. Только мне — влюбленный шепот, только мне — далекий топот, Уходящей жизни опыт — только мне. Кому ж еще?! — …Еще! — выдохнул повар, когда касыда кончилась, и последние отзвуки струн растаяли, разбились о каменные зубцы ближних скал. — Дай ты передохнуть человеку! Шурпа стынет, — немедленно встала на защиту певца давешняя служанка. — Ты ешь, чангир, угощайся… А потом еще споешь? — Угу, — с набитым ртом кивнул певец. По всему было видно: человек успел изрядно проголодаться, и дважды упрашивать его отведать шурпы не пришлось. Почти сразу в шатре Нахид-хатун раздался слабый возглас. Служанка бросила глядеть на певца, охнула, метнулась внутрь… — Ну вот, разбудили-таки, — виновато пробормотал Низам. — Сейчас всем нагорит! Он выразительно взглянул на чангира, но тот не понял намека; или сделал вид, что не понял. Сидел, шурпу наворачивал, аж за ушами трещало! — Добрая похлебка, — ухмыльнулся он, покончив с едой и вытирая руки о траву рядом с собой. — А нагореть — это вряд ли… Сами увидите! Словно в ответ на его последние слова, полог шатра качнулся, и доверенная служанка поспешила к костру. — Светлейшая Нахид-хатун желает слушать твои песни! — гордо объявила она. — Я проведу тебя в шатер, чангир. — Мужнины стихи пой! Мужнины! — зашептали со всех сторон. — Озолотит! Иди! — Нет, я отсюда петь стану, — неожиданно возразил певец. — И касыды не аль-Мутанабби, а Рудаки! — Лучше делай, что говорят, — зашептал чангиру прямо в ухо вездесущий Низам. — А кто такой этот твой Рудаки? — непоследовательно поинтересовался он. — Его звали Адамом поэтов. Впрочем, это не важно. Нахид-хатун понравится — я знаю. Бродяга встал, и голос его сразу набрал силу. — Только раз бывает праздник, только раз весна цветет, Взор твой, пери, праздник вечный, вечный праздник в сердце льет! И людям у костра послышалось, что внутри шатра тихо ахнули. — Раз в году блистают розы, расцветают раз в году — Для меня твой лик прекрасный вечно розами цветет! Полог шатра качнулся, как от легкого дуновения ветра. Нахид-хатун стояла перед чангиром, судорожно вцепившись непослушными пальцами в одну из шатровых растяжек. Вдова первого эмира кабирского была далеко немолода, время дурно обошлось с былой красавицей-хирбеди, а болезнь иссушила тело, сделав его легким, почти прозрачным, готовым, казалось, взлететь при первом же порыве ветра, чтобы умчаться прочь из этой обители скорби. И при взгляде на эту осень, на тихую пору увядания, щемило сердце, а к горлу подступал комок. Поэт на миг запнулся, не в силах оторвать взгляда от женщины у шатра. Потом губы его шевельнулись — беззвучно, рождая слова, слышные лишь двоим: — Только раз в году срываю я фиалки в цветнике — А твои лаская кудри, потерял фиалкам счет! — Мерзавец! — прошептала женщина. Слуги застыли с раскрытыми ртами, не понимая, что происходит, и что им теперь делать. — Червяк! Дождевой червяк! Проходимец! — Да, да, Нахид! Еще! Еще! Кто я?! …Только раз в году нарциссы украшают грудь земли — А твоих очей нарциссы расцветают круглый год! — Собачий сын! — Еще! — Мучитель! — Кипарис — красавец гордый, вечно строен, вечно свеж, Но в сравнении с тобою он — горбун, кривой урод! — Палач! — Еще! О-о, еще!.. — И еще… еще… Еще ты — поэт. Ты мой муж, Абу-т-Тайиб аль-Мутанабби! Где же ты шлялся столько лет, изверг?! * * * — Ты сказала! — лицо поэта осветила улыбка. — Теперь я твердо знаю, кто я такой. И важно ли, где я был все эти годы?.. Пойдем. Нам пора. Застыв идолами, поклоняться коим — грех, слуги молча смотрели, как бродяга осторожно обнимает плечи светлейшей матушки эмира Салима, как они идут прочь, дальше, дальше, по зеленому лугу — и вот луговина пуста. Чудо?! Лишь повар Низам успел заметить: перед самым исчезновением на том краю луга встал призрак. Зыбкий силуэт высокого старца в накидке цвета шафрана. Старец улыбался, и у ног его курилась жаровенка в форме то ли краба, то ли солнечного диска с лучами… |