Онлайн книга «Я возьму сам»
|
Е рабб, он дал ей надежду — а теперь уходит, забирая надежду с собой! — Что с тобой? Тебе плохо?.. Абу-т-Тайиб! Соврать? Промолчать? — Скоро я уйду, Фарангис. Мне очень жаль, но я не могу остаться. — Ты останешься. Тебе не уйти отсюда, мой шах, — поэт не видел в темноте лица девушки, но голос прекрасно выражал все то, что Фарангис и не пыталась скрывать: искреннее сочувствие и столь же искреннюю радость, что шах останется с ней! — Почему? — поэт удивленно приподнялся на локте. — Тебя не выпустят. — Кто? Дэвы? — Дэвы. Стоголовый, Следящий и их подручные. — Погоди-погоди! — остатки дремы упорхнули с век всполошенными голубями. — Следящий — это такой длинный… с бараньими рогами? — Нет, это Стоголовый. У Следящего — крылья. — Стоголовый? Башка-то у него вроде одна… Тихий смех, хрустальные колокольчики во тьме. — Голова у него одна. Но ему подчиняется сотня других дэвов. Бойцов. — А, юз-баши!.. ну да, это, собственно, и значит «голова сотни». Сотник, значит. Стоголовый… Он еще сегодня утром жаровню Гургину перевернул! Выходит, это было не случайно?! — Не случайно. Ты нужен дэвам. И останешься здесь. Абу-т-Тайиб тут же вспомнил четверку мазандеранцев, заступивших ему тропу и отказавшихся выполнить приказ. Фарангис правильно поняла его замешательство. — Здесь, в Мазандеране, они сделают все, чтобы тебе было хорошо. Работники будут служить тебе, добытчики принесут все, что ты захочешь. Если сумеют, конечно. Бойцы будут защищать тебя до последнего вздоха; женщины — ублажать. Но уйти… уйти тебе не дадут. Так хочет Олмун-дэв. И так хотят все. — Олмун-дэв? Твой дед? Он здесь правит? — Нет. Просто дедушка — самый умный. И знает, как надо. — А если попробовать договориться с твоим умным дедушкой? — поэт еще надеялся решить дело миром. — Он не согласится. Ты нужен здесь. Нам всем. Фарангис отвернулась, и они долго молчали. — И все же я попробую, — медленно проговорил наконец Абу-т-Тайиб. — Прости, девочка, — я не могу остаться. Это не моя жизнь; понимаешь, Фарангис? Она плакала почти беззвучно — и у поэта впервые не нашлось слов. Любые слова здесь казались орудиями пытки. 4 …На этот раз Худайбег, не слушая возражений хирбеда, усадил Гургина себе на закорки, чтобы сберечь его силы. Они им еще понадобятся, эти скудные стариковские силы! Нахид сама вызвалась тащить хурджин с жаровней и всем остальным, что могло понадобиться при открывании Ал-Ребата. Она дважды пыталась заговорить то со своим учителем, то с Абу-т-Тайибом, — но вскоре, отчаявшись связать больше трех слов, умолкала. И все же это была не та Нахид, которая с воплем выбежала из «тронной залы» Мазандерана, отвергнутая поэтом. Исподволь, нехотя, ворча и сопротивляясь, разум вновь просыпался в ней, и взгляд Красной Дэвицы становился осмысленней. Еще неделя-другая, проведенная рядом с шахом… не проснется ли вместе с разумом и былая ненависть?! Абу-т-Тайиб запретил себе думать об этом. Мелкий щебень выскальзывал из-под ног и шуршал по склону, уносясь вниз; край скалистой площадки, где они в прошлый раз пытались открыть Ал-Ребат, приближался медленно, но верно. Еще немного — и… Их ждали. Стоголовый, угрюмо набычившись, стоял прямо напротив, и за его спиной корячились громады все тех же (или других?) исполинов, которые уже однажды заступили Абу-т-Тайибу путь в горах. — Уходите! — это слово произнесли одновременно двое: Стоголовый и Абу-т-Тайиб аль-Мутанабби. — Эй, твое шахское? Может, их тово… копьецом? — громко зашептал на ухо поэту Худайбег, ссаживая на землю мага. Убивать не хотелось. Но есть ли иной выход? Поэт прикинул возможности обеих сторон. «Нет, не осилим, — пришел он к малоутешительному выводу. — А если и осилим, то кого-то потеряем. Меня эти красавцы не тронут, зато остальных…» Мостить дорогу из Мазандерана трупами друзей?! У шаха не бывает друзей! Не бывает?! Врешь, Гургин, врешь, Баркук-Харзиец! Вот они, мои друзья, стоят рядом со мной! И я не дам им лечь в могилы ради моих прихотей! Я — плохой шах?.. да, плохой. Никудышный. Златой Овен ошибся в выборе. Настоящий Кей-Бахрам фарр-ла-Кабир послал бы любого на смерть, не задумываясь! Но почему же я тогда молчу?! Ведь Худайбег сейчас решит, что я согласен, и… Уже решил! Горло сковал спазм, челюсти окостенели, не желая раздвигаться, язык намертво присох к небу, рождая лишь дурацкое блеянье. Грудь вздымалась все чаще, воздуха не хватало — какой там крик, продышаться бы всласть… всласть… всласть… власть! Не встававший на колени — стану ль ждать чужих молений? Не прощавший оскорблений — буду ль гордыми прощен?! Тот, в чьем сердце — ад пустыни, в море бедствий не остынет, раскаленная гордыня служит сильному плащом!.. — Назад, Дэв! Назад! Хриплый рык отшвырнул прочь Худайбега, уже готового броситься на Стоголового. — Назад, я сказал! Не трогать их! Уходим… Горло жгло, как если бы оно отведало расплавленного олова: смертельно. Проклятый баран, проклятый фарр проклятой страны — что же вы все со мной делаете?!! Ведь еще немного… е рабб! * * * — …Хочешь, я почитаю тебе стихи? — Стихи? — восторг и удивление вспыхивают в ее голосе, переливаются искристым серебром на солнце. — Конечно, хочу! А что это такое — стихи? — Если б я знал это сам, Фарангис!.. тем паче я никогда не был силен в любовной лирике… Слова пришли сами. — Ты стоишь передо мною, схожа с полною луною, С долгожданною весною — я молчу, немея. Дар судьбы, динар случайный, ветра поцелуй прощальный, Отблеск вечности печальный — я молчу, не смея. Пусть полны глаза слезами, где упрек безмолвный замер — Я молчу, и мне терзает душу жало змея. Заперта моя темница, и напрасно воля мнится — Не прорваться, не пробиться… О, молчу в тюрьме я! Ты стоишь передо мною покоренною страною — Укрощенным сатаною мучаюсь во тьме я! Отвернись, уйди, исчезни, дай опять привыкнуть к бездне, Где здоровье — вид болезни, лук стрелы прямее, Блуд невинностью зовется, бойня — честью полководца… Пусть на части сердце рвется — я молчу. Я медлю. — …это стихи? — Фарангис очень осторожно погладила поэта по плечу. — Твои стихи? — Увы, мои. Я же говорю: лирика мне не дается. |