Онлайн книга «Я возьму сам»
|
Все засмеялись: и хромой Кумар, и стряпуха, и цирюльник-пустозвон, и пятеро купцов, восьмой день державших постой в этом хане. Засмеялся и Абу-т-Тайиб. Хорошо, что цирюльник в этот момент не видел лица поэта; а еще лучше, что бритвы в руке не держал. Дервиш тем временем резко оборвал пляску, собрал свои пожитки и пошел прочь, не оборачиваясь. — Я эти танцы видел, — сообщил один из купцов, оправляя кушак. — Мы когда из Коньи от монголов бежали, насмотрелись: султан Изеддин таких плясунов привечал, набрал великое множество… в рай думал на их горбу въехать. Ан не въехал… Поэт продолжал улыбаться. Время ничего не значит. Пространство ничего не значит. Мертвых нет; совсем. Если здесь есть ничтожный раб Аллаха по имени Абу-т-Тайиб, то почему бы и не стоять где-то некой Конье, откуда стоит бежать, не дожидаясь каких-то монголов? — и султан Изеддин вполне мог родиться вчера или завтра. Это пыль. Это прах; и домыслы несведущих. Истинно то, что происходит с тобой; но истинно и другое, то, что происходит с остальными людьми и нелюдьми — а искать меж первым и вторым скрытые соответствия… Полно, уважаемые! И пляска исступленного дервиша говорит сердцу больше, нежели выводы ученых. Мертвых не существует. Совсем. * * * У ворот хана послышалось бряцанье колокольчиков. Хромой Кумар мигом вылетел наружу, забыв про хромоту, а минутой позже принялся обустраивать целый караван. Не торговый — богомольцы. Из святого хаджа идут: вон, почти у всех зеленые чалмы паломников, посетивших Мекку. Богомольцы мало интересовали поэта: он расплатился с цирюльником и собрался было идти завтракать, как увидел Гургина. Старый маг прятался в тени карагачей, близ водоема, и манил поэта пальцем. — Что случилось? — осведомился Абу-т-Тайиб, подходя. — Это наши, — палец мага, сухой и мосластый, теперь тыкал в паломников. Дрожа осенним листом. — Наши? — Да, кабирцы. Помнишь: «И паломничество к священному храму Аллаха для тех, кто в состоянии его совершить!» Когда мой шах… Маг замолкает и долго жует впалыми губами. — Когда ты… — Я помню, — обрывает его поэт. — Я теперь все помню. И смотрит на богомольцев. Один из них, дряхлый патриарх, согбенный непомерной тяжестью лет, замечает этот взгляд. И вопросительно глядит в ответ, моргая белесыми ресницами: что, мол, надо, добрый человек? Абу-т-Тайиб делает глубокий вдох и идет к патриарху. — Из Мекки путь держите, рабы Аллаха? — спрашивает он после долгих изъявлений вежливости. — Из нее, — степенно кивает патриарх, довольный возможности поговорить с новым человеком. — Давно идем, тридцатый годок скоро… ничего, теперь уж недолго осталось! — Это хорошо, что недолго… А через какие ворота мой отец вступил в мечеть? — Через Баб-аль-Салам, о любопытный, через «Ворота Приветствия». И пройдя под аркой, читал без устали известные молитвы, выученные в тяжком пути! — Я полагаю, Господь миров предоставит моему отцу в раю никак не меньше двух сотен гурий, чьи прелести несравненны! А дозволено ли будет спросить: как отец мой совершал обход Каабы? — Семью обходами, о любопытный, и три из них я совершал бегом, насколько позволял мне мой возраст, а четыре — медленным шагом. — И отец мой после святого обряда посещал цирюльню? — Конечно, о любопытный! — А что сделал цирюльник с обрезками волос и ногтей моего отца? — Зарыл в священную землю, о любопытный, не пропустив мельчайшей частицы — и обет с тех пор считается выполненным мною! — И когда же мой отец решил отправиться в паломничество, да будет добрая участь его вечным спутником? — Давно, о любопытный, давно, говорю тебе, покинул я Кабир-белостенный с товарищами моими! В тот год, отмеченный благими знамениями, открылся перед нами свет истины — стараниями владыки нашего, шах-заде Суришара, вместе с кулахом принявшего на себя имя Кей-Бахрама, да сиять его фарру… Эй, любопытный! Что с тобой? Тебе плохо?! — Не знаю, — плотно зажмурясь, отвечает Абу-т-Тайиб. — Не знаю, отец мой. Поэт не врет. Он действительно не знает. 3 Когда полдневная жара разогнала всех обитателей хана, Абу-т-Тайиб чуть ли не за шиворот выволок мага во двор. — Завязывай! — он сунул в руки Гургину шелковый платок, куда раньше заворачивал пенал. — Глаза мне завязывай, говорю! Маг повиновался, пребывая в недоумении. — Теперь раскручивай! — Что? — Меня раскручивай! В «Джинн-бежим!» не играл? Маг пожимает плечами. Он не играл в игру со странным названием «Джинн-бежим!»; он вообще почти не играл в игры детей, с младенчества приобщаясь к тайнам хирбедов — но если поэт настаивает… Руки Гургина хватают поэта за плечи и вертят, вертят, пока Абу-т-Тайиба не начинает качать и без чужой помощи. — Теперь спрашивай: где Басра? — Где Басра? — послушно спрашивает маг. Минута задержки — и рука поэта указывает на северо-восток. — Там. Крути еще!.. еще! Спрашивай: где Нумания? — Где Нумания? — Там… е рабб, там! Крути… крути! Спрашивай: где Кабир? Спрашивай, чтоб тебя ифриты разодрали! Ну?! — Где… где Кабир? Поэт останавливается. Он стоит прямо, врастая в землю вековой чинарой, от головокружения нет и следа; рука Абу-т-Тайиба медленно поднимается и указывает вдаль. Рывок — и повязка сорвана. — Мой шах, — бормочет старый хирбед, бледнея лицом. — Мой… шах… — Ударь меня! Ты слышишь: ударь меня! Живо! В ответ ладонь мага входит в чувствительное соприкосновение со щекой поэта. Ноги подламываются в коленях, Абу-т-Тайиб с размаху садится, ударяясь оземь сиденьем, дарованным Аллахом всякому человеку, и смеется смехом ребенка. — Ф-фух… А я уже испугался: шах, мой шах! Ну и рученька у тебя, Гургин-богатырь, такой не Ал-Ребаты открывать, а слонов опрокидывать… Маг молчит. Испуг мало-помалу выходит из старика ознобом и холодным потом. Испуг того мига, когда он увидел: там, куда указывал поэт в последний раз, воздух заплясал киселем открывающегося Ал-Ребата. Без жаровен и дэвов. 4 В этой чайхане они уже сидели год назад; и память о дерзкой хирбеди, требовавшей, чтобы наглого чужака бросили у пещеры Испытания, больно кольнула в сердце. Хозяин заведения, толстяк Али, тоже был прежний — вот только постарел он, что ли? Впрочем, возраст чайханщика волновал Абу-т-Тайиба меньше всего; а мага не волновал вовсе. Поэт открыл было рот: спросить гранатового сока! — но вовремя опомнился. И, мысленно вытерев лбом покаяния престол Всевышнего, заказал вина. Красной крови лоз, седой от пузырьков родниковой воды, каковую следует добавлять в необходимом количестве, для радости заказчика, а не для выгоды продавца. К вину требовалось подать плоский хлеб с корочкой, покрытой сладкими ожогами, кебабы рубленые, томленые, а также жареные на решетке, вкупе с уксусным супом из барбариса; свежих фруктов не надо, вместо них несите сушеный инжир, фисташки, тминные прянички… |