Онлайн книга «Песни Петера Сьлядека»
– Ф-фух, растаял. Давайте! Троствейк, держа щипцами блюдце с жидким воском, на цыпочках подбежал к грамоте, расправил пергамент свободной рукой, а служащий магистрата извлек из футляра печать. Серебряной лопаточкой зачерпнул воска, ловко шлепнул горячую лепешку в нижний правый угол грамоты. Со стуком припечатал. Облегченно выдохнул. И сразу, словно в ответ, со второго этажа донесся требовательный крик. Младенец хотел есть. И завертелось! Воистину счастливый отец тащил слабо сопротивляющегося Паннекука за стол. Посыльный стеснительно отказывался, выпил кубок, выпил два и откланялся, насвистывая, как хозяин ни упрашивал остаться. Потом Троствейк умчался наверх – проведать жену с ребенком. Но только ван дер Гроот собрался, воспользовавшись отсутствием почтенного родителя, уединиться наконец в своей комнате, как гере Троствейк вернулся, сияя свеженадраенной луной. Освальд встал навстречу: – Не сочтите праздным любопытством… я хотел бы спросить вас… – Все, что угодно! – Хозяин гостиницы лучился счастьем, как печка – жаром. – В чем причины вашего волнения? Я же видел, вы просто места себе не находили. И так обрадовались, когда пришел служащий… – Но он должен был прийти! Обязан! До полуночи. А на дворе стемнело, восьмой час… – В голосе Троствейка звенело искреннее недоумение: как можно не понимать таких простых вещей?! Даже ребенку ясно… – А грамота? Зачем она?! – Зачем?! Как это зачем? – На миг Освальду показалось, что собеседника хватит удар. – Это же пансион! От магистрата. Пансион моему сыну, до полного совершеннолетия! – Но к чему такая спешка? Зашел бы служащий завтра, занес пансион… Что бы изменилось? – Вы с ума сошли! – Лицо хозяина гостиницы пошло багровыми пятнами. – Завтра? Как ребенок дожил бы до завтра без пансиона?! – Что вы городите, почтенный гере? И какой же вашему сыну причитается пансион, если без него он жить не может?! – Обычный пансион. От городской казны, как и всем новорожденным в Гульденберге. Двадцать четыре года, как одна минутка. – Двадцать четыре – чего?! – Двадцать четыре года. Вы что, прикидываетесь? Хотя насчет детей… Виноват. Тут вы могли и не сообразить. Очень хорошо, что вы заговорили со мной о делах. Очень, очень хорошо. Я и сам хотел, да замотался… – Тон гере Троствейка изменился, став назидательным до оскомины и одновременно сочувственным. – Должен заметить: вам следовало бы быть осмотрительней. Или впрямь решили, что попали в сказку? Если так, тогда вы, извините, или простак-деревенщина, или глупец. Или вас ослепила жадность. Даром и в раю арфы не выдадут. Но я же вижу, вы вполне разумный молодой человек. Вы мне сразу понравились. Ах, молодо-зелено! – тратить средства без оглядки, с таким размахом… У вас ведь на счету остались жалкие гроши! Дней десять, не больше. – Вы издеваетесь?! – Не притворяйтесь идиотом, любезный гере ван дер Гроот. Небось сами сто раз повторяли: время – деньги. Только всем временем мира вправе распорядиться лишь один вкладчик: Господь. А временем собственной жизни… Смотрите. Знакомым движением Троствейк потянулся к собственному уху. Извлек серебряную монету. Таких монет Освальд перевидал порядочно, но лишь здесь, в Гульденберге. Больше – нигде. – Это день. А это… Пальцы вытащили из воздуха монету побольше. – Неделя. Вот месяц, – на ладони весомо звякнул золотой. – Такие дела, молодой человек. Троствейк сжал кулак жестом фокусника, дунул, раскрыл ладонь. Денег на ладони не было. Одни линии жизни, и все. Огарок свечи трещал, коптил, временами угасая, потом спохватывался и выбрасывал язычок пламени, как белый флаг из сдающейся крепости. Огарку было страшно. Он боялся смерти. И в отчаянии металась по стенам, разрастаясь до потолка, съеживаясь в комок, неприкаянная тень Освальда ван дер Гроота. – Мерзкий содержатель «Логова порока» нагло врет! Уехать отсюда, убежать немедленно, оставив чертова фигляра с носом, и забыть проклятый Гульденберг как страшный сон! «…и на одиннадцатый день бегства отдать Богу душу? Хорошо еще, если Богу…» – Чушь! Подлый розыгрыш! Взять и умереть без видимой причины?! Я молод, здоров, полон сил, почти богат… «…кому нужно твое богатство? Костлявой? От смерти не откупишься…» – Не откупишься? Дудки! Если время – деньги… Продать все к чертовой матери (прости, Господи!) и уехать!.. «…уехать полным дураком. Раздавшим кучу добра за призрак монет-минут. И весь леденцовый городишко станет хохотать дураку в спину. Небось на таких остолопах и наживаются…» – Я проверю слова мерзавца! Я узнаю правду! «Проверишь? Как?!» Десять дней. Десять дней… Ведя спор с самим собой, Освальд уже знал, что чувствует смертник в преддверии эшафота. Помилуют? Повесят? Может быть, судья жестоко пошутил? И через десять дней стражники, отомкнув темницу, с хохотом выпустят беднягу, обмочившегося от страха?! Единственный очевидный способ проверки никак не устраивал. Если Троствейк сказал правду… Утром из гостиницы вышел живой мертвец: землистое лицо, круги под глазами. Ноги держали плохо, но слабая искра надежды гнала тело вперед. – Сколько у меня на счету? – Десять дней без малого, – ответил пекарь, ничуть не удивясь. – Сколько у меня на счету? – Девять с хвостиком, – ответил кондитер. – Сколько у меня? – Девять с мелочью, – ответил портной. – Сколько?.. – Девять, – ответила молочница. – Вы сговорились! Все!!! – Извините… – Я хотел бы вернуть обратно дражуар. – Мы не принимаем обратно проданные вещи. – Я хочу вернуть коня. Он засекается. – Надо было смотреть при покупке. – Верните задаток за диадему! – Вы не хотите забрать украшение? Оно готово. – Не хочу. Я передумал. – Я не возвращаю задатков. – Я буду жаловаться! – Ваше право. – Негодяй! – Если вы не уйдете, я велю сыновьям вышвырнуть вас вон. – Вы старьевщик? – Я. – Сколько вы дадите за все эти вещи? – Очень мало, господин. На вашем месте я бы не согласился. – Это сговор! – Нет, господин мой. Это Гульденберг. – Кошелек или жизнь! Подвыпивший щеголь качнулся, скосив по-птичьи левый глаз на грабителя. «Вы шутите?» – скрипнул снег под сапогом. Щеголю было хорошо. Щеголь недоумевал. Он хотел домой: в кресло у горящего камина. Вытянуть ноги к теплу, взять кубок глинтвейна, сунуть нос в аромат жарких пряностей и сделать из «хорошо» – «лучше некуда». Этот гульденбергский обыватель, несомненно, заслуживал ограбления, если не казни, ибо сам был злостным преступником. Во Фрейбурге его арестовали бы за ношение шаубе на куньем меху с воротником шалью, разрешенной лишь дворянам, в Майнце – за берет с перьями, стоившими дороже позволенных десяти гульденов, в Нижней Австрии – за камку и бархат камзола, запрещенные всем, кроме обладателей высоких титулов, а в чопорном Кюстрине или, скажем, Магдебурге щеголь пострадал бы за вязаные штаны из шелка, надетые под панталоны с чулками. За такие в высшей степени вольнодумные штаны маркграф Иоганн Кюстринский сделал выговор своему тайному советнику Бартольду фон Мандельсо, сказав с укором: «Милейший, даже я надеваю сию роскошь по воскресеньям и в святые праздники!» |