Онлайн книга «Гроза в Безначалье»
|
Сел с третьей попытки. — Я… В горле заклокотало, и умершее слово выкидышем упало в пустоту. Был он молод, красив здоровой красотой сильного человека, который лишь понаслышке сталкивался с голодом, и всерьез полагал, что сошел с ума. Не без оснований. В памяти отчетливо стояло: вот он засыпает на ложе, на шелковых покрывалах с вышивкой, усыпанных лепестками манго, под тихое пение прислужниц, убаюканный покоем и счастьем — его жена, его любимая жена вчера принесла своему супругу двойню, и оба мальчика похожи… «Сваха!» — отчетливо прозвучал в мозгу возглас, которым заканчивают жертвоприношение, и глаза мужчины неожиданно прояснились. Так звонкий клич медного горна-длинномера в руках умелого трубача поднимает дружинников по тревоге. — Я… я — Шантану! Шантану-Миротворец, сын и наследник царя Пратипы! «Ты уверен?» — спросило безумие. Под мужчиной протяжно застонал чарпай — дешевая кровать низших сословий. Даже не кровать, а лежанка, простая рама на четырех ножках, перетянутая крест-накрест веревками, поверх которых были постелены грубые циновки. О лепестках манго и речи не шло. Как и о прислужницах. Шантану лежал в лесной хижине, дымной, прокопченной насквозь и почти пустой. Словно хозяин давно покинул временную обитель и ушел невесть куда — чтобы наследник престола в один не слишком прекрасный день обнаружил себя в брошенной хижине и захлебнулся осознанием реальности. Сын царя Пратипы, прозванный Миротворцем, даже не догадывался, что именно сейчас в Городе Слона, во дворике жилища дворцового пратихары [33] , закончился молебен. Дорогой, надо сказать, молебен. Во здравие пропавшего без вести наследника, и в первую очередь — во здравие душевное. Старенький пратихара ужасно рисковал: прослышь о молебне Пратипа, который в последнее время очень изменился, заставляя палачей-чандал работать сверхурочно, — не миновать беды. Допрос с пристрастием: «Душевное здравие? Стало быть, полагаешь, что царевич болен? Не в себе?! Откуда такие сведения?!» Ни один из министров не рискнул на такое (упаси Брахма, своя голова дороже!) — а тут поди ж ты, какой-то пратихара… «Сваха…» И медный рев очищает пыльный мозг, насквозь прокопченный безумием. — Я Шантану! — грозно прозвучало в ответ. Будь здесь известный на весь Хастинапур наставник искусства Ваджра-Мушти, кшатрийской «Битвы молний», он с удовольствием бы ухмыльнулся в седые усы, услышав крик своего лучшего ученика. Мужчина соскочил с заскрипевшего чарпая, наскоро оглядел себя и решил, что похож на жертвенное животное. Украшенного козла, который счастлив в вонючем хлеву над бадьей с отрубями — и будет счастлив вплоть до алтаря и ножа. Сколько же дней… лет… времени он провел здесь? Память словно метлой вымело. Одно сверкало и искрилось отчетливостью воспоминаний — жена! Властная красавица жена, искусная в постели, знающая сотни историй о богах и демонах, историй живых и презабавных, словно рассказчица сама присутствовала при описываемых событиях, жена, нарожавшая счастливому муженьку… Сколько? И где они все, эти дети? Вокруг хижины скачут?! Шантану чуть не зарычал от бессильной ярости и выскочил наружу. Никого. Лишь тропинка ведет в глубь леса, и любопытные фазаны-турачи курлычут в кустах, сверкая разноцветьем оперения. Он кинулся бежать, и тропа сама ложилась под босые ноги хастинапурского принца, облаченного лишь в полоску мочала на чреслах и увядшие гирлянды. Глухо дребезжал один-единственный браслет на щиколотке. Остановить хотел? 3 Женщина стояла по пояс в воде — мутной воде Ганги, матери рек, текущей одновременно в трех мирах. В волне нет-нет да и пробивалась кровавая струйка. Выше по течению, за вереницей крохотных островков, Ганга сливалась с Ямуной, а той было не впервой размывать по дороге красный песчаник предгорий, может, именно за цвет воды Ямуну прозвали в честь Князя-в-Красном или… тс-с-с! Молчим, молчим… На предплечье правой руки у женщины, прижав к ее плечу покрытую пушком голову, спал младенец. Дитя двух-трех дней от роду. Мальчик. Левую же руку женщина опустила в воду и время от времени двигала ею из стороны в сторону. Словно белье полоскала. Подвигает, скосится на спящего ребенка — и стоит. Ждет. А лицо такое… не бывает таких лиц. Наконец речная гладь расступилась, как если бы ей приказали, и женщина извлекла наружу еще одного ребенка. Мальчика. Мертвого. За шкирку, будто кутенка от блудливой суки топила. Брезгливо оглядела, присмотрелась — не дышит ли? — и швырнула на берег. Маленькое тельце утопленника шмякнулось о песок и по склону сползло в тростники. Женщина вздохнула, тыльной стороной ладони отерла лоб (рука была абсолютно сухая, даже какая-то пыльная) и принялась за следующее дитя. Но опустить ребенка в воду ей не дали. — Стой! — проревело совсем рядом, и в воду Ганга вепрем-подранком, весь в радуге брызг, вломился голый Шантану. Лицо его в этот миг смотрелось совсем старым — и совсем бешеным. Подобное бешенство было свойственно всей Лунной династии, уходящей корнями в глубокую древность: именно в этом состоянии раджи изгоняли или убивали любимых жен, сухим хворостом вспыхивали в гуще, казалось бы, проигранных сражений, шли укрощать слонов с лопнувшими висками… [34] — Тварь! Сейчас молодой мужчина напрочь забыл святой долг кшатрия: не поднимать руки на раненого, сдающегося, лишившегося рассудка — и на женщину. Вспышкой озарения ему показалось, что у жены-убийцы нет ног, что есть просто речная вода, из которой растет туловище, в любой момент готовое оплыть, растечься, раствориться… Но разум исчез, осталось лишь бешенство, наследственная ярость — и ребенок проснулся уже в руках отца. Он успел вовремя. — Идиот! — истерически завизжала женщина, и лицо ее разом сделалось уродливым и почти таким же безумным, как и лик Шантану. — Козел жертвенный! Это же был последний! На берегу, рядом со скорчившимся тельцем, подпрыгивал в возбуждении призрачный силуэт, один-единственный, как браслет на щиколотке канувшего в нети принца, и туманные ладони шарили в воздухе, копошились, искали… Что? — Последний?! — до Шантану наконец дошел смысл сказанного женщиной. |